Язычник [litres]

Днем Денис Григорьевич увидел боцмана, спросил, будто только теперь вспомнил:

– А как там Воропаев?

– А что, живет помаленьку… – Боцман был невысок ростом, стар, и все в нем словно понемногу отмирало, но, главное, отмирал интерес к окружающему; только оставался еще какой-то автоматизм в человеке: автоматизм работы, жизни, автоматизм быть добрым и приветливым. Вот спросили его о Воропаеве – он ответил, а интереса к предмету разговора никакого не было.

– Пойдем-ка взглянем, – сказал Денис Григорьевич. Боцман был одним из немногих подчиненных, к кому Денис Григорьевич позволял себе обращаться на «ты».

Они спустились на палубу, боцман повел капитана к низенькой трюмовой надстроечке, в двери которой был иллюминатор, и Денис Григорьевич припал к нему лицом, нос раздавил на стекле, но ничего не смог рассмотреть внутри.

– Открой, Геннадий Ефимыч.

– Одним нельзя, опасно, – сказал боцман и пошел позвать помощников, а Денис Григорьевич, заложив руки за спину, отошел к борту. Он смотрел на выраставшие в море сопки, и ему невольно мечталось, что вот бы плюнуть на все, высадиться на ближайшем берегу, поселиться в деревянной, рубероидом обитой хибаре, завести себе толстую румяную хозяйственную женщину, которая по утрам покрикивала бы на него, выгоняла на берег ставить сети, гнала в сарай кормить кур и поросят, но и самого его обихаживала, готовила бы обеды, водила в баньку, парила веничком, а вечерами, ну да уж… до вечера надо было бы еще доскрести.

Боцман привел троих матросов, они встали с сетью возле дверей: на тот случай, если Воропаев вздумает вырываться и его придется вязать. Открыли дверь. В нос сразу ударило тем запахом, который источают общественные туалеты на материковских полустанках. Денис Григорьевич брезгливо пошевелил носом, но все же отстранил боцмана и матросов, заглянул внутрь. Видны были только несколько больших ящиков с бухтами тросов и лежавшие в углу горой под самое перекрытие сети: ненужные, старые, наверное, уже подопревшие снизу. Денис Григорьевич шагнул на ступеньку и тогда только увидел сидевшего в углу Воропаева, но уже как бы и не Воропаева – все лицо одичавшего человека заросло шерстью, сидел он вытянув ноги и рукой черпал что-то из ведра, зажатого между ног, ел, не обращая внимания на вошедших. Денис Григорьевич присмотрелся: черпал он какую-то бурду, свисавшую с подбородка длинными ошметками, – то ли макароны, то ли еще что-то, похожее на тресковые белые кишки. Громко, с хлюпом и причмоком всасывал он эти длинные макароны-кишки.

– Что ему дали? Объедки, что ли? – недовольно спросил Денис Григорьевич.

– Да вот дали ребята что-то, у него аппетит такой стал, будь здоров, ведь теперь ведро съедает, а не дать – он буянить начнет. – Боцман вдруг ожил, очеловечился сквозь свою отмирающую оболочку. – Надо бы его в больницу, поскорее на берег свезти или передать на попутное судно, а то он все хуже и хуже делается, совсем свихнулся, бедолага, все углы изгадил…

– Ну, раз ходит в угол, а не под себя, значит, не так уж и свихнулся.

– В угол, – подтвердил боцман, – но это в нем последнее осталось…

Денис Григорьевич подумал и опять возразил:

– Доктор уверял меня, что потерпеть еще можно.

Боцман скривился, ничего не сказал. Денис Григорьевич вздохнул:

– Ничего не поделаешь, придется потерпеть. Ну на какое попутное судно мы его передадим? Сам подумай, кто его к себе на борт возьмет?.. Ну и, ты же понимаешь, Геннадий Ефимыч, мы из-за него сейчас не можем крюк делать. Вот сдадим продукцию… Как-нибудь до дома довезем.

– Я понимаю. – И опять глаза боцмана заволокло усталостью, отрешенностью: мол, делайте что хотите.

– Ладно, закрывайте.

Денис Григорьевич после этого больше ни разу не навещал Воропаева и даже не справлялся о нем. А четверо суток спустя они подошли к проливу Цугару. Лоцман сел к ним задолго до входа в бухту. Когда катер с лоцманом только появился, встречавший его старпом, глядя с палубы, говорил в голос:

– Из всего люди делают деньги. Он нам – как собаке пятая нога, а тоже, смотри-ка, поиметь нас захотел, обезьяна. – Говорил для смеявшейся матросни, ничуть не заботясь, что лоцман, может быть, понимает по-русски: в последние годы таких, знающих русский, много развелось в портах Японии и Кореи.

Лоцман, в исключительно белом кителе, в белых перчатках, и правда, как обезьяна, ловко взбежал по штормтрапу, перемахнул через борт. Этот штормтрап и то место на борту, где вывесили его, матросы за несколько часов до появления лоцмана драили со стиральным порошком. Но лоцман уже наверху намеренно провел белой перчаткой по какому-то лееру и на входе в рубку, так, чтобы вся вахта и капитан видели, посмотрел на перчатку, на полоску копоти, и при этом покачал головой, улыбаясь тонко, улыбкой этой, мстительной, как бы произнося: что с них возьмешь – русские… Так что Денис Григорьевич сразу понял: по-русски понимает. Денис Григорьевич заученно приятно улыбался, приглашал: