Язычник [litres]

– Плисс, плисс… – Но позже, улучив момент, подозвал старпома. – Что же вы пароход позорите? – зашипел он. – А этому, этому скажите… – Он покраснел, не находя больше слов, но было понятно, что Денис Григорьевич говорит о боцмане. – Ладно, я потом сам… Идите… – И гневный, но улыбающийся, ушел из рубки.

Земля вздымалась сопками, которые огромной подковой обхватили бухту, и порт словно распластался под их величием беловатой плесенью. Чем ближе подходили к городу, тем контрастнее становились эти два явления: сопки и порт. Сопки были дикими и фиолетово-зелеными, как любые сопки в диких местах, где человеком и не пахнет, а города будто и не было видно за портовыми сооружениями. Здания белые и серые или темные, почти черные, совсем невысокие, всего в несколько этажей.

Порт и рейд были забиты судами, между которыми сновали катера. И все это умещалось на клочке моря и побережья в несколько километров, и во всем казался жуткий непорядок, неразбериха, хотя Денис Григорьевич хорошо знал, что, несмотря на тесноту и внешний непорядок, у японцев здесь всему отведено местечко – определен клочок землицы или водицы, и все движение подчинено единому разуму, размечающему и безошибочно назначающему на добротных компьютерах, куда кому встать.

Встали по соседству с таким же русским судном, только под флагом Кипра: бежали рыбачки от ненормальных отечественных налогов, платили мзду в чужую казну. Денис Григорьевич с ленцой рассматривал соседа, смотрел так, будто не видел ничего, но на самом деле примечал неспешных людей на корме. И подмечал одного из матросов со своего судна по фамилии Куценко. Подвижный юркий мужичок с озорными глазами уже перекликался со знакомым с траулера под кипрским флагом. Денис Григорьевич минут через пять велел позвать Куценко, стал расспрашивать его, как дела у соседа, и Куценко, все еще возбужденный встречей со знакомым, говорил:

– У них дело швах и капитан так себе, сдаются совсем по дешевке…

Денис Григорьевич, глядя на него, думал: «Дурак ты дурак, ничего-то ты не понимаешь, и радость твоя дурацкая…»

Матрос ушел, а Денис Григорьевич стал в бинокль рассматривать чужой город, снующих на пирсах людей и транспорт и почти физически ощущал чуждость и неприязнь этой земли: ее чуждость и неприязнь к себе и свои, ответные, не более ласковые чувства к ней. И только теперь, разглядывая в бинокль чужой город, Денис Григорьевич начал понимать, что все это время, что бы он ни делал, о чем бы ни говорил или даже ни думал, поверх всех его дел, слов, дум смолой разливалась главная тяжелая черная мысль: а жизнь-то его, вот та благополучная, а может, и не совсем благополучная, но ровная, наполненная своими делами, и людьми, и прихотями, – что там кривить душой, любил он свои прихоти, и теперь они ему казались приятной радостью, такой же обязательной, как, может быть, для ребенка новогодние подарки, – жизнь эта его вот именно сегодня и развалится окончательно и бесповоротно, будто башня, которую землекопы по дурости своей подкопали с одного бока, словно и не видели, где копали, и не видели, что вот перед ними башня такая выстроена, пусть не очень аккуратная, но ажурная, с надстроечками, с витражами в окнах, с сытными запахами из форточек… Валилось все это теперь, именно теперь – не подопрешь, не удержишь… И заново не начнешь, не отстроишь. Теперь думать надо было не о новом, а о том, чтобы самого не погребло под развалинами, думать надо было над тем, как живым выскользнуть из-под обломков.

Таможню прошли за два часа, таможенники никуда не заглядывали, проверили судовую роль, полистали паспорта, подписали бумаги. А вот перекупщика пришлось ждать, и неслыханность такого события, как ожидание менеджера, ничего хорошего не обещала. Когда же тот явился, подчеркнуто тонкий, с тонкой дерматиновой папочкой, в темном костюме, Денису Григорьевичу стоило труда напустить на свою скисшую физиономию дурашливую приветливость. Для менеджера, как и для таможни, спускали к палубе ладного, чистенького катерка пассажирский трап.

– О, Тоши-сан, дорогой наш, здравствуйте!

Денис Григорьевич растопырил руки навстречу кланяющемуся, тонко улыбающемуся японцу, с которым он уже имел дело в эту путину. Денис Григорьевич смотрел на него сверху вниз, растопыренными руками как бы желая обхватить все эти его поклоны и хорошо зная, что японцу нравится именно такое ответное русское приветствие: радужно-улыбчивое, дурашливое выпячивание груди, размахивание руками, бравада, будто и ненормальная, но такая экзотичная и, кажется, искренняя. А Денис Григорьевич говорил что-то обязательное, такое же обязательное в России, как обязателен пунктир поклонов в Японии, – две обертки восточной неискренности, – а думал совсем другое: «Я для него вроде болвана, на котором и отрабатывают приемы оболванивания… Но уж я и не буду его разочаровывать, а пускай себе думает…»

– Как здоровье? Как бизнес? Как глава фирмы? Семья?

– Хоросё… Хоросё…