Язычник [litres]

В каюту через некоторое время постучали. Денис Григорьевич открыл глаза и долго не шевелился, полулежа в кресле, но и не пытаясь выбраться из дремы, опутавшей его слабостью, а отдавшись ей и находясь в том отрешении, когда уже и слышно все, прилетающее снаружи в сознание, но воспринимаемое далеким фоном, будто далеко играющая музыка, или гром, или еще какие-то звуки. Опять постучали, настойчиво, требовательно. А Денис Григорьевич больше вслушивался в другие звуки – в шум грузовых работ – и отмечал, что в двух широких квадратных окнах с подкругленными углами уже почти смерклось и тот свет, сияющий на улице и вливающийся в каюту рваными полотнами, по большей части был уже электрическим, нежели атмосферным.

Стучали ногой. Тогда Денис Григорьевич поднялся. Стучать перестали, вероятно, заслышав звук отодвинутого кресла. Денис Григорьевич прежде выключил видеомагнитофон, разливший по экрану трескучую серую рябь. Пошел к двери, отпер. Быков, возбужденный, мокрый от пота, едва не оттолкнул его, прошел мимо, сел в его кресло, разложил на коленях свою папку, зашуршал бумагами, стал что-то подчеркивать в них ручкой. Но вот торжественно посмотрел на капитана.

– На сегодняшний день наш долг управлению составляет четырнадцать миллионов иен. В баксах это будет… – Он посмотрел в блокнот. – В баксах это будет почти сто тридцать пять тысяч…

– Ну так… – сонно промямлил Денис Григорьевич. – А прежние рейсы, они же должны покрыть убыток…

– При чем здесь прежние рейсы? – искренне удивился Быков. – Это вы можете путать и я, но управлению до этого дела нет: прежние рейсы – это прежние. А теперь наш долг – сто тридцать пять штук.

– Ну… – Денис Григорьевич вдруг развернулся и пошел в санузел, дверь оставил открытой, склонился над умывальником, зашумел краном, зафыркал, минут через пять, тщательно обтершись, вышел и заговорил совершенно четким голосом: – А что вы хотите сказать, Антон Васильевич, вот этим словом – «наш»?.. «Наш долг»? – Голос его был не только четким, но и надменным. – Вы хотите сказать, что готовы разделить со мной ответственность и будете вашим друзьям-бандитам выплачивать половину?

– Я ничего не хочу сказать… – огрызнулся Быков.

– Конечно, что вы можете сказать… Повесить на меня то, в чем и сами так деятельно…

– Я хочу сказать, – сердито перебил Быков, – я не знаю, позволят ли нам сделать еще одну ходку, не отзовут ли домой…

– Что вы, как ребенок, ей-богу. – Денис Григорьевич небрежно хохотнул. – Про какую-то ходку… Для нас путина кончилась, касса закрылась, кассир умер, да здравствует кассир…

Старпом в ответ как-то даже клацнул кривыми зубами-лопатами.

– Что же, вы окончательно решили завалить дело?

– Знаете, что меня утешает? – Денис Григорьевич еще больше распрямлялся, выпячивая грудь с пузцом и поднимая подбородок так, что розоватые складки разгладились. – Меня посещает одна прекрасная мысль: вас все-таки тоже не погладят по головке, а головку-то вашу квадратную – и в говно…

Старпом улыбался, бурый, потный от духоты, от переживаний, он был одновременно уязвлен, но и доволен тем бессилием, той истерикой, которую демонстрировал Зосятко, и, скорее, был все-таки больше доволен, чем уязвлен, оттого и не оскалился в злобности, а только вот улыбался с навязчивой театральностью, чтобы и доказать это же самое: вот, посмотри-ка на меня, я не обиделся, я злорадствую, да, злорадствую, получаю удовольствие, потому что твоя власть, хотя она и без того больше эфемерная, этикеточная, ну пусть и такая, – но и такая она кончилась.

– Ах, да, – будто вспомнил он, порылся в бумажках, выдернул одну, и Денис Григорьевич понял, что только ради этой бумажки он и приходил да караулил момент, чтобы сунуть ему под нос. – Прочитайте радиограмму… Да-да, всю кассу вы немедленно должны передать под мою ответственность.

– Что значит: передать вам? – Денис Григорьевич растерялся. – Кто вы, собственно… Вы думаете, что говорите?

Быков тихо, умеряя себя, торжествовал, теперь уже не жалко улыбался, а сиял клыками.

– Расписку, три расписки я вам напишу, заверим со свидетелями… Да вы насчет этого не думайте… – Он помолчал, а потом вдруг брякнул: – Ничего, Денис Григорьевич, продадите дачку, машинку, квартирку… Как-нибудь треть долга осилите… А там… а там покрутиться придется.

Денис Григорьевич стиснул зубы, его затрясло, у него было такое чувство, что он сейчас опять заорет, как сделал это прежде, при японце, но его вспышка вдруг так же внезапно и прошла. Он через силу улыбнулся, помолчал, глядя мимо старпома, и вдруг сказал совсем успокоенным, почти даже домашним голосом: