Язычник [litres]

– Да я… – Он бросил ложку на стол, хотел встать, уйти, но как-то не решился и совсем размяк, навалился на стол, угнулся, вздохнул надсадно. Она сама поднялась, обхватила его голову, прижала щекой к мягкому теплому животу, погладила по волосам. А он подумал, что так бы и просидел неподвижно и час, и два, вжавшись щекой в ее живот, такой мягкий и живой, урчащий нежно. Что-то наполнило Сан Саныча, что иногда рождается в мужчине к женщине, совсем далекое от мужественности, а близкое к тому, что бывает у ребенка к матери.

Сан Саныч был не то чтобы чужим или кому-то вредным человеком в поселке, он давно вжился в этот мир не помехой, не западнёй для людей, но и не панибратским мальчиком, которого можно запросто потрепать по плечу, а строгим и будто бы даже справедливо-строгим, но вовсе не докучливым увещевателем, державшимся от народа на дипломатичной дистанции вежливых рукопожатий и сдержанных «здрасьте». Он не хватал через край: с его стороны законнические потуги наблюдались лишь тогда, когда даже дебоширы чувствовали, что пора бы на сцене появиться власти. Он и появлялся со сдвинутыми к переносью густыми черными бровями, с расчесанными усами и неизменным «Так-так, непорядок?».

«Есть маленько, – ответствовали ему. – Но мы теперь в норме, мы больше не бу… Прости нас, Сан Саныч…»

«Если вы теперь “не бу…”, то разойдетесь по домам, а завтра в полном составе явитесь ко мне в кабинет для беседы».

И никто не знал, что тридцатилетнего человека, с виду пусть и невысокого, неширокого, но жилистого и, наверное, вполне выносливого, не отпускало и тяготило застарелое школьное чувство притесняемого, задираемого мальчика. Оно в нем оживало каждый раз, когда он оказывался в опасной близости от здоровых, сильных, безрассудных людей; уж он-то знал, что от них в любой момент можно ждать грубых, болезненных вторжений на его территорию. И он знал, что в милицию его занесло даже не желание мстить таким обидчикам, а всего-навсего стремление заслониться от них своим положением, темно-серой формой, фуражкой с красным околышем и кокардой. Но знал это в самых тайных уголках самоедства, от которого никуда невозможно было деться, он только научился успокаивать-утешать себя: «Ничё, ничё, мы еще покажем им…» – так что, с одной стороны, он, не отдавая себе отчета, с годами все больше млел от нежданной власти, оказавшейся в его руках, хмурил брови, говорил строгие слова, читал нотации, но, с другой стороны, спиной и еще чем-то, упрятанным и дрожащим в груди, боялся их, как в те минуты школьных перемен, когда в коридор выходил, изворачиваясь, вращая испуганной головой: как бы кто не подкрался сзади и не отвесил пинка.

Сан Саныч с темнотой запихал в холщовый мешок большой клок сетки-путанки, прихватил два кирпича, за домом через огородик спустился к речке. Вода в узком русле шумела на камнях, но в темноте не было видно ее стремительности, будто черная смола медленно колыхалась, завиваясь в косы и спирали: глянцевая, блестящая, светящаяся на изгибах. Иногда в эту застылость входил косяк кеты, и там, где было помельче, речке становилось тесно в маленьком русле, смола начинала шевелиться сильнее.

Сан Саныч прошел немного и в самом узком месте, где речка неслась словно в трубе и можно было прыгнуть на другой берег, протянул на капроновой веревке путанку, а нижний подбор, наспех утяжелив кирпичами, бросил в воду. Минуту спустя в сети забилось несколько кетин. Сан Саныч вытянул сеть на берег, присел на корточки, выпутывая рыбу и отбрасывая подальше от воды. Кета шумно билась, танцевала, подскакивая на носики и успевая прокрутиться вокруг оси. Но последнюю крупную кетину Сан Саныч вдруг не бросил от себя, а придавил к земле обеими ладонями. По телу рыбы прошел ток, она изогнулась, Сан Саныч надавил сильнее, не давая рыбе пошевелиться, лицо его натужилось от усердия. Кета, как и всякий лосось, на воздухе умирала стремительно и через минуту-другую совсем успокоилась, перестали шевелиться жаберные крышки.

Сан Саныч обмыл руки от слизи и вновь опустил сеть в воду. Течением подхватило ее, уволокло в тьму, и Сан Саныч знал, что сеть в воде надулась большим беспорядочным, местами разодранным пузырем. Теперь пришлось ждать значительно дольше, и только минут через пятнадцать подошел следующий косяк, и еще четыре кеты Сан Саныч отбросил подальше от берега. А потом попались еще пять штук. Сан Саныча захватил азарт, хотя много рыбы ему не требовалось и вся рыбалка за путину у него ограничивалась несколькими выходами. Каждый год он заготавливал три бочки горбуши и кеты да три-четыре трехлитровые банки икры. Маленькая семья не съедала этого добра до следующей путины, так что бочку рыбы и банку икры Сан Саныч за зиму понемногу переправлял посылками на материк недоедающей родне.

Пойманную рыбу – в каждой не меньше трех килограммов – он положил в мешок, кое-как взвалил на плечо и, кряхтя, понес домой. В кладовой Валюша помогла вывалить кету в приготовленную жестяную ванну.