Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования

Как и всякое другое слово, ’трава’ не существует в языковой памяти в качестве изолированного и самодостаточного языкового объекта. Оно мыслится в составе множества коммуникативных фрагментов, каждый из которых в свою очередь способен разрастаться в более пространные выражения, втягиваясь в состав целых потенциальных сюжетов, тематических и жанровых полей. Любой образный отзыв, пробуждаемый словом ’трава’, каждый раз вписывается в более широкую коммуникативную среду, в которую для говорящего в данный момент погружено это слово. Образ ’травы’ выступает не как единичный знак, но в качестве неотъемлемой части некоего более широкого образного ландшафта, определяемого коммуникативной средой. Сколько бы я ни силился представить себе образ «травы как таковой», мне это не удается; каждый раз он растворяется в целой образной среде, в которой он оказывается неотделимым от бесчисленных других образов, принадлежащих к той же среде в качестве ее аксессуаров: трава в лесу, в поле, во дворе, в комнате, в руке, под ногами, под стеклом, на рисунке. Каждой такой среде соответствуют в арсенале языковой памяти известные выражения и ходы их развертывания.

Это свойство языкового образа делает возможным образный отклик на любые частицы языковой материи, даже если их значение само по себе не предполагает зрительного и вообще какого-либо материального воплощения. Каким бы абстрактным ни был смысл языкового знака как такового, он всегда мыслится в составе какого-то более пространного и потенциально все далее разрастающегося языкового целого. Наш «абстрактный знак» погружается в языковую среду, в которой всегда присутствуют те или иные образно представимые компоненты и которая в силу этого получает, как целое, образное воплощение. В этом образно представимом «ландшафте» более широкой ситуации абстрактный знак находит свое воплощение — в качестве одного из аспектов или компонентов такого ландшафта[148].

Например, слово ’страх’, смысл которого сам по себе не имеет зрительного воплощения, мыслится нами в составе множества коммуникативных фрагментов и их разрастаний, у которых такое воплощение имеется: ’сжался от страха’, ’у страха глаза велики’, ’страх заставлял людей отворачиваться и проходить мимо’, ’ ночью на улицах города царил страх’ и т. п. В составе таких более широких образных картин ’страх’ получает если не прямое, то хотя бы косвенное зрительное воплощение в качестве компонента-аксессуара этих картин. Представление ночной улицы оказывается «окрашено страхом»; картина получается совсем иная, чем та, которая возникает, например, по поводу выражения ’тишина ночных улиц’. Картина ночной улицы, модализированная ощущением «страха», создает зримую среду, в которой ’страх’ получает метонимическое воплощение: мы «видим» ’страх’ в качестве компонента, растворенного во всем образном облике этой картины[149].

Однако характер образного отклика, возникающего в качестве косвенного, метонимического воплощения феноменов незрительного характера, часто отличается от образа-картины, непосредственно отображающей зримый предмет.

Попытаемся, например, представить себе образный отзыв, возникающий в связи с выражением ’в голове проносились мысли’. В моем индивидуальном перцептивном опыте такой отклик связан с неким образом «головы». Однако это зрительное воплощение абстрактной по своей сути ситуации отличается от того, как я себе представляю ’голову’ в тех или иных ситуациях, когда в фокусе моих представлений оказывается собственно ’голова’ как физический, зримый объект; оно менее ясно, мимолетно-неуловимо. Образ «головы» как бы мимолетно проскакивает в сознании, позволяя уловить лишь его схематический абрис, а не полную картину, обставленную теми или иными индивидуализированными приметами. Моему внутреннему зрению предстает скорее намек на зрительный образ, чем сам такой образ в полном картинном воплощении. Этого зрительного намека, однако, достаточно, чтобы я ощутил, что выражение ’в голове проносились мысли’ получило в моем сознании образный отклик.

Еще один компонент этого образного отклика состоит в ощущении стремительного движения. И это ощущение имеет скорее намекающий, чем собственно предметный характер: это как бы движение как таковое, без возможности «разглядеть» движущийся предмет; что-то «проносится», но это «что-то» не имеет зрительного наполнения.