Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

Но Мэдилин не отчаивалась. Наверное, просто знала: «И святые Отцы не велят искать от ближнего исполнения заповеди, потому что это только нарушает мир»[125]. «Повторяю тебе, что все внешние волнения и тревоги должны быть побеждены внутренним деланием. Надо, чтобы с сердца началось обновление; сердце – корень. “Аще корень свят, то и ветви” (Рим.11:16). Этот образ подвига установлен Самим Спасителем. “Очисти прежде внутреннее сткляницы и блюда, – сказал Он, – да будет и внешнее их чисто” (Мф.23:26). Придет тревога, – отвергни мысли, приносящие ее, уйми волнение крови, принимая за верное, что всякая мысль, приносящая тревогу, богопротивная, и опять продолжай молитвенное занятие»[126]. – «Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите…» (1Фес. 5, 16–18)

Уинаки решила не грустить. Не отчаивался святой праведный Авраам[127]. Не отчаивался и верил Богу. Она будет надеяться. Она будет верить. «”Почему ты знаешь, жена, не спасешь ли мужа? Или ты, муж, почему знаешь, не спасешь ли жены?” (1 Кор.7:16)[128] Почему знает муж верующий, – не спасет ли жену неверующую? Или почему знает жена, – не поможет ли она мужу идолопоклоннику сделать первые шаги веры?»[129].

А потом Сколкз случайно глянул, как Натаниэль и Уинаки сидели вдвоем на перевернутом каноэ, словно брат и сестра, как будто оба ведь знали что-то такое, чего не знал и никогда не поймет он. Это было слишком. Конечно, вспомнил Сколкз. Дакотская девочка и американский мальчишка, оба со своей православной верой, одной и той же ведь на двоих. Сколкз оставил лук и стрелы и встал. Каноэ наконец было спущено на воду.

VII

Уинаки помахала рукой. Натаниэль посмотрел на сестру. Можно было возвращаться назад. Но Хелен в разгорячении и возмущении накинулась уже и на него самого:

– Я не понимаю, Тэн! Нельзя же быть таким, посмотри, как ты позволяешь ему разговаривать с тобой! Он говорит и делает все, что хочет, а ты только молчишь и ничего не отвечаешь! Надо же как-то защищать себя, он тебе так на голову сядет, а ты и не заметишь! Почему ты такой, разве так можно?

– И что я должен сейчас сделать, Нелл? – заметил тот.

– Не знаю. Что-нибудь! Что-нибудь, слышишь? Чтобы он никогда и близко уже не подошел до тебя больше, – с раздражением, отчаянием, злостью, обидой и слезами в голосе воскликнула Хелен. – Но не стой и не молчи!

Натаниэль посмотрел на нее. Она не знала. Она ничего не знала. Зато чего только не наговорила. Понятно, когда на тебя восстают твои враги. Но непонятно, когда это – друзья. Мир вокруг словно поплыл куда-то далеко-далеко, а он стоял во внезапно вдруг навалившейся на него еще и этой новой усталости и обиде. «Ибо человек мира моего, на негоже уповах, ядый хлебы моя, возвеличи на мя запинание» (Пс.40:9). Почему? Какое право имела она, кто дал ей право говорить эти жестокие, несправедливые, обидные для всякого мальчишки слова? Он умел молчать. Но умел и драться, когда было надо. Всегда. И за себя, и за других.

– Пойдем к дому, Хелен, – помолчав, сказал он. – Знаешь, я так устал сегодня, я хочу домой.

Слишком много событий. Слишком много новостей. Лэйс хотел просто домой. Забраться под одеяло и забыть, что он еще и уезжает осенью в Гарвард. Забыть все. А потом придет мать. Она ничего не скажет. Сядет у стола и раскроет книгу. Она не будет читать вслух – наверное, побоится, что прервется голос. Она просто будет смотреть перед собой. На зажженную свечу. На икону Спасителя и Божией Матери… Они будут молчать. Молчание, которое больше слов…

Хелен увидела наконец потемневшие глаза брата, когда прозвучал его усталый, осекшийся голос. Увидела и замолчала.

«Любите враги ваша…» (Мф.5:44) Она поняла. Она думала раньше, что понимала. Что здесь было понимать? Возвышенная, великая заповедь, превысшая человеческого ума.