Ибо прежнее прошло. Роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе

- Кормящая Мать-Земля, - повторил Иван Сергеевич. - Но что же дальше? Дальше с невероятной скоростью ребенок начинает познавать окружающее его. Все вокруг ему интересно и любопытно. Первые беспорядочные движения его, бессмысленное дерганье конечностями постепенно приобретают цельность, и прежде других проявляется у него хватательный рефлекс. Но как же еще неприспособлен он к окружающему миру, как беззащитен перед ним. При первых проблесках сознания его, насколько непостижимым, бесконечным, таинственным кажется он за пределами кроватки с погремушками. Вот, например, кто это такой склоняется то и дело над ним? У него не материнское лицо, но как будто бы он не злой. Как и мать, он влюбленными глазами смотрит на ребенка. Вот ребенок может уже узнавать его, радостно улыбаться, лопоча, тянуться к нему навстречу ручонками, но он не кормит его молоком, как мать, и, в общем, ребенок этот не вполне понимает пока, кто это. Первое слово, которое он слышит от ребенка "дай". И он, конечно, не может отказать ему в этом первом сознательном слове, он заступается за него перед уставшей матерью, тайком от нее сует ему конфету. Но ребенок этот такой еще капризный и несмышленый, столько хлопот причиняет им обоим. Иногда, если тянется он ручонками к ножницам или шкатулке с иголками, кто-нибудь из них слегка шлепает его по попе. Он обижается, хнычет, но все-таки смутно чувствует, что нет для них обоих ничего на свете дороже его. И оба они для него доброта и любовь.

Евгений Иванович слушал теперь Гвоздева чуть не с открытым ртом.

- А что же, если родились мы больным ребенком, Иван Сергеевич?! - едва удержавшись дослушать, испуганно воскликнул он. - А то еще хуже - дебильным каким-нибудь - как Глеб рассказывал. Да ведь, кажется, на то и похоже.

- Это только образ, - настойчиво и как-то чуть устало уже повторил Гвоздев. - Образ Отца и Матери наших. А мы подобие их. Не надо понимать это буквально. Так же как звезды - не атомы, так же и мы - гораздо большее нервных клеток. Если, впрочем, вы слушали наши с Глебом размышления о карме, - улыбнувшись, добавил он. - Вы бы сообразили, что в первое свое воплощение ребенок не может родиться дебильным. Я ведь всего лишь хочу, друзья мои, чтобы вы могли во-образить себе осмысленность и неслучайность эволюции жизни на Земле, чтобы могли оценить грандиозность замысла ее; и чтобы вы, Глеб, не грустили из-за утерянной детской сказки, будто нашли нас в капусте; чтобы поняли вы, что сама по себе эволюция гораздо красноречивее твердит нам о Боге, чем предание об Адаме и Еве. Я хотел бы, кстати, чтобы и вы, Евгений Иванович, могли задуматься лишний раз об общности человечества, и, по-возможности, понять абсурдность теорий, делящих его на классы, мешающие ему.

- А карма внутри ребенка? - спросил вдруг Глеб. - А второе пришествие, апокалипсис?

Почему-то в этот раз он слушал Гвоздева гораздо менее восторженно, чем даже Вольф.