Идеалист

Он глубоко втягивал табачный дым, пальцами ноги вынимал из-под усов папиросу, стряхивал пепел в пепельницу, стоявшую на тумбочке. Собственные незаурядные способности несколько отвлекли его, явилась меланхолическая мысль: «К обезьянам, что ли, податься?!.» «А, в общем-то, - тут же подумал он, - если догадка верна и причина в Алёшкиной проболтанности, то вариант не из худших: кто-то, где-то, что-то услышал, кто-то что-то сказал… Из неопределённости всегда есть возможность вынырнуть…»

По часам на стене отметил: прошло шесть минут как Нинуля «заудила удила». Морщась от боли в затылке, он поднялся, босыми, тоже волосатыми в икрах ногами, прошлёпал по паркету в ванную. Сполоснул глаза, лоб, грудь, растёр себя полотенцем. За маленький столик в кухне, где обычно вдвоём, без своих девчонок, они завтракали и ужинали, сел, хотя и не посвежевшим, но улыбающимся. Попытался с ходу одолеть всё-таки тяготившую его размолвку:

– Что за хмурость в ясный день? – провозгласил он, щурясь от бьющего через стёкла солнца, и с досадой ощущая в взбодрённом тоне своего голоса нотки заискивания. Нинуля предложенного мира не приняла.

– У меня только каша. Будешь есть? – спросила сухо. Юрий Михайлович поморщился: он любил завтракать изжаренной на свиных шкварках, кипящей в жире картошкой. Нинуля неизменно угождала его вкусу, и Юрию Михайловичу явно стало не по себе от подчёркнуто нарушенной традиции. Хмуря лоб, ниже обычного клоня голову над тарелкой, он протолкнул в рот пару ложек почти холодной каши, с отвращением, не прожёвывая, проглотил. От чая отказался. Обострившуюся изжогу заглушил стаканом боржоми. Поднявшись, произнёс с убийственной, как казалось ему, иронией:

– Благодарствуем за хлеб-соль!..

– На здоровье, - невозмутимо ответила Ниночка, торопливо убирая со стола.

Юрий Михайлович направился одеваться, предупредив в ещё теплившейся надежде на примирение:

– Подожди. Пойдём вместе.

– Я спешу, - всё так же сухо ответила жена. – Сполоснула руки, взяла сумочку, не сильно, но с выразительной отчётливостью прихлопнула за собой дверь.

– Однако! – снова подумал Юрий Михайлович, подтягивая к вороту сорочки галстук и прислушиваясь в нарастающей настороженности к удаляющемуся гудению лифта.

2

Юрий Михайлович сорвал с шеи галстук, швырнул к зеркалу. Домашние неприятности, как бы ничтожны они ни были, всегда нагоняли тоску. Тем более сегодня, когда так некстати прорвалось у Нинули это непонятное «фыр-фыр»! Дело в том, что на службе знали – с утра он на коллегии. По каким-то обстоятельствам коллегию перенесли, о чём из Главка сообщили ему лично и в конце рабочего дня. Таким образом, появилась у него пара свободных часов – Крезово богатство при постоянной нехватке времени! Он уж обдумал, где и как с наибольшей приятностью для тела и души распорядиться неожиданной вольницей, успел даже созвониться, и вот, пожалуйста, весёленький подарочек от милой жёнушки!..

Конечно, он мог бы успеть. Но звонить, заново договариваться, спешить, да ещё в том состоянии, в каком сейчас он был, только позорить своё мужское достоинство.

Он замечал, свидания на стороне легки и удачливы, когда благодушны семейные отношения. Всякие домашние неприятности обесцвечивают даже лучшие порывы чувств.

Юрий Михайлович, не снимая ни сорочки, ни брюк, повалился на диван в отведённой ему под домашний кабинет комнате. Подсунул под голову валявшуюся подушку. Мрачнея от сознания испорченного дня, раздражаясь на семейную жизнь со всеми её закабаляющими прелестями, проворчал: «О, святость, святость, кому она нужна!..» и переменил движение мыслей.

С юношеских лет Юрий Михайлович старался быть прагматиком: возбуждали в нём интерес только приятные необходимости дня сегодняшнего. То, что прошло – уже прошло, то что впереди – ещё наступит, – убеждал он себя, и, в общем-то, избегал возвращаться к тому, что осталось где-то там, позади. Если что-то и являлось вдруг неприятным воспоминанием, тоскливо пережидал, пока память тускнела, и с облегчением отправлял воспоминание в небытие.

Но сейчас, в старании избавиться от тяготившей его досады, он с каким-то даже любопытством обратился мыслью к тому времени, когда наивная его вера в благородство и чистоту человеческих отношений вдруг зашаталась, а затем и рухнула невосстановимо под очевидностью чужих и своих поступков.

Отсчёт своего возмужания Юрий Михайлович вёл с житейского урока, который преподали ему на пятнадцатом году тогда ещё невинной его жизни. Дора Павловна, обеспокоенная летним бездельем сына, определила его в партию таксаторов, собранную из студентов и преподавателей, прибывших из далёкого Воронежа на практику в их лесные угодья. Работали в глухомани, жили мужской компанией при кордоне, в домике барачного типа, поставленным когда-то химлесхозом. В один из вечеров, когда возвратившись с маршрута, все, как обычно, устроились на крыльце, и, лениво переговариваясь, поигрывали в подкидного дурачка, к начальнику партии, завидно крепкому мужику, с добродушным взглядом невозмутимых глаз, явилось чудо: нежданная и потому прекрасная девица.