Идеально другие. Художники о шестидесятых

Мне трудно судить — когда мы приехали, я языка еще не знала. Мне всегда французский язык был неприятен, я не люблю этот язык. Итальянский, испанский; немецкий — как говорила Цветаева, «родней родного». А французский… Я люблю раскатистое «эр», «рэ» мне неприятно. Это был дефект речи какого-то короля XVII века. Даже вычурное «эр», как у Пиаф, мне очень не нравится — зачем такой выпендреж? Может, у короля такое «эр» было, как «th» в Англии. Французский был для меня чужой язык, меня всегда от него отворачивало — я всегда очень любила английский и свободно на нем говорила. Другая атмосфера, очень небрежно в смысле одежды, безалаберщина полная, в этом отношении было ужасно в метро. Мы это не привыкли воспринимать, в России мы привыкли, чтобы все было чистенько, выглажено, аккуратно. А в принципе студенты, да и другие люди, были довольно милые и симпатичные. После выставки однажды ко мне пришел художник — это первая была квартира, которую я сняла, — в красной шапке и куртке, ему очень понравилась моя работа, триптих с кругами, но я не говорила тогда по-французски, и нам пришлось расстаться. Много чего там было в Париже. Помню, метро остановились, и я шла вечером, поздно уже, после двенадцати, вдруг какой-то негр ко мне подходит, совсем оголтелый, и приглашает с ним идти. Я тогда была все же моложе на 30 лет. А я человек очень смелый, ничего не боюсь и говорю ему: «Иди отсюда!» Другие пробовали, многие мужчины-художники ходили в дома терпимости, на Пигаль, смотреть, как это все; для меня это было совсем неинтересно.

Когда вы приехали, еще сохранялся, до конца 80-х, старый, настоящий Париж.

В Париже тогда было интересно, это был последний Париж, его теперь нет, он кончился. Там были интересные галереи, а музеи еще остались — город-жемчужина, как я говорю, и такую жемчужину отдали неизвестно кому. Были какие-то ретроспективные выставки, но это были артисты начала века, Брак, Пикассо, Модильяни — а остальное во Франции давно кончилось, то, что сейчас, уму непостижимо. Но много было и замечательного, были прекрасные магазины, были дома мод, все было очень красиво, сейчас это уже не существует, все кончено. Во Франции почти совсем культуры не осталось. В Лувре были барбизонцы, теперь в бывшем вокзале Орсэй открыли музей, затемняют, завешивают залы — и барбизонцы висят прямо у пола. Теперь и в консерватории подсвечивают концерты в разные цвета! Как французские дадаисты, подрисовавшие Моне Лизе усы. Если ты хулиган, то хулигань, но зачем портить Мону Лизу, произведение, которому нет равного?

Дюшан объяснял это тем, что ему хотелось обмануть людей, выдающих себя за знатоков искусств, но на деле не понимающих их.

Они еще хотели учить кого-то — но само искусство должно учить. Художник не должен заботиться, понимает его зритель или нет, должен делать искусство, и тогда его будут понимать. Новые течения всегда непонятны людям — но для людей, знающих искусство в его развитии, современное искусство должно быть очень интересно. Взять Магритта, его натюрморты, окрашенные его сюрреалистическими чувствами, его пониманием. А дада — игра со случаем. Французские художники рубежа веков для меня родные, я их обожала с юности, даже во Францию благодаря им поехала. Василий Кандинский, конечно, был величайший мастер, гениальный художник. Даже ранние пейзажи, которые он писал, — шедевры. Французы считают его своим, немцы своим, а вообще он, конечно, русский. Я видела фотографию — он стоит с Армстронгом, и оба заливаются смехом. Оба очень яркие личности.

Дина Верни после войны открыла многих новых художников, русских в том числе — Поляков, Ланской, де Сталь.

Замечательные, просто невероятные. Это настоящие, большие художники. Для меня есть свои спорные моменты у де Сталя, но что касается композиции, цвета, поверхности — роскошь, настоящее большое искусство. Поляков, конечно, замечательный. Ланского я мало знаю, когда мы приехали, он был еще жив, но не все сразу соображаешь посмотреть, а время идет. У него была женщина, Катя Зубченко, мы общались где-то на выставках. Был еще конструктивист Мансуров. Есть один художник русский, который много позаимствовал, примкнул тогда к этому движению, но ничего больше не сделал, кишка тонка. Когда мы приехали, еще много чего можно было посмотреть из русской культуры, которая там обосновалась и раскрылась. Насколько она раскрылась, как надо, трудно судить, но они там жили и могли работать, а остались бы они в России, они бы ничего не могли сделать. Сколько было прекрасных художников, которым пришлось просто закрыться — и все.