Идеально другие. Художники о шестидесятых

Нет, у них был специальный раздел западного искусства. Польша считалась открытой коммунистической страной, где разрешалось рисовать все, что ты хочешь. Из Парижа и Лондона тоже привозили журнальчики. Камилла Грей появилась в 62-м году, мне ее сразу заляпали краской, и я ее кому-то продал. Но что из этой книжки можно было почерпнуть? Узнать, что Малевич родился в таком-то году в Курске, а Татлин в Харькове? Художник не может работать с книжкой, это мертвая информация! Механически перенести книжный мир в рабочую живую практику невозможно, я не слышал, чтобы кто-то мог танцевать от книжки, которая лежит на столе. Все стоящие художники начинали от внутренних импульсов, полученных совершенно неожиданным образом — на охоте, на рыбной ловле, в постели, в путешествии. Художник работает сам с собой, книжка для общего интеллектуального развития — иллюстрации не производят впечатления, надо обязательно смотреть оригинал!

На то был Костаки!

Но висит у него большая картина Редько, «Коминтерн». Смотря ее, что молодой художник может взять для себя? Как пользоваться красками? Концепцию? Эта картина написана одна, других я не видел.

А где скрывали картины недобитые футуристы?

Не показывали, считали баловством молодости. Все это было спрятано на дачах и чердаках, как у Поповой. Иван Кудряшов, ученик Малевича, держал этот чемодан на чердаке Военторга. И когда приехали к нему Шабля и Жан-Клод Маркадэ, то он был страшно удивлен, что они интересовались его ранними вещами 20-х годов, а не тем, что он делает сейчас, — обычный социалистический бред, доски почета для заводов. В 20-х он тоже делал Доски почета, но тогда это было искусство шедевров супрематизма, а сейчас знамена, гербы шестнадцати республик. Их он и стал показывать, а Маркадэ говорит: «Да нет, нам это неинтересно, покажите, что вы делали в 22-24-м годах». Когда он вытащил чемодан, Шабля сказал: «Я для вас сделаю персональную выставку в Париже с каталогом», он ответил: «Забирайте!» — и просто чемодан отдал, подарил. Они ему сунули тыщу рублей на хлеб и забрали весь чемодан. И таких чемоданов по квартирам старых художников-соцреалистов было много, они не все сожгли и уничтожили. А вообще они многое уничтожали не потому, что боялись, а считали, что это прошедший этап, никому не нужный, все переменилось. Третьяковка тоже уничтожала, все шло параллельно. Когда чистили Третьяковку в 48-м году, то или оповещали родственников, или нет. Вещи были закуплены, а когда появился приказ, что коммерческой ценности вещи не имеют, их стали выбрасывать.

Профессор Павел Попов ведь не уничтожил работы сестры Любы.

Половину ее работ сожгли, половину он спас. Патя Попов, профессор еще старой закалки, забрал вещи своей любимой сестры и отвез на дачу, где они с 52-го года валялись на чердаке в опилках, гнили. Когда я копнул, все было в ужасающем положении, небрежно брошено. Когда приехал его дальний родственник Олег Владимирович Толстой, сын профессора агрономии Владимира Ильича Толстого, ему не хватало материала, и он записал в пьяном виде картонки Поповой какой-то мутью, пейзажами с деревьями, заходящим и восходящим солнцем. Замазал и бросил. Потом Костаки приехал: «Я и это заберу!» Все очистил и продал в Америку за 100 тысяч. Толстой приехал вместе с Андреем Волконским в 47-м году. Поскольку Толстые были центральные люди по прописке — «Где жил дедушка?» — «В Хамовниках», Молотов берет ордер: «Вот вам квартира в Плотниковом переулке, раз вы москвичи». А у меня была знакомая в Питере из Муравьевых, которых почему-то считают графами, которыми они никогда не были. Вернулись, а в милиции спрашивают: «А кто у вас известен в роду?» — «Прадедушка был декабрист, командир Черниговского полка». — «Вот в Чернигов и поезжайте». А полк просто назывался так, он мог стоять в Санкт-Петербурге в казарме. «Нет, раз он восстал в Полтаве, поезжайте туда!» И они жили там до 56-го года.

Тогда в Москве оказалось много репатриантов, что они здесь делали?

Приехали учиться, что дозволялось. Если родители застряли в Полтаве, Казани или Омске, то когда ребенку стукало 18, его отправляли учиться в Московский или Ленинградский университет, Полиграф, Академию. Объединял их французский язык, их приглашало посольство на 14 июля, как американцы на 4 июля. Всей колонией они собирались, как и люди, занимавшиеся переводами французской поэзии и прозы. Пашка Лунгин говорил, что его мама всегда торчала во французском посольстве — она перевела тридцать томов Бальзака или Гюго.

А зачем поехали в Москву чехи?