Идеально другие. Художники о шестидесятых

Конечно, причем научил его рисовать Эдмонд Стивенс — рафинированный американец, который объелся всего, прожил всю жизнь в России, с 34-го года, все знал, все изучил, где опасно, где нет. Его жена Нина ничего в искусстве не понимала. Вася Ситников их пригласил к себе и показал свои вещи, он в это время делал обнаженных баб в тумане с шарами, сфуматто. Стивенс и говорит: «Василий Яковлевич! Вы же русский художник, а где монастыри? Я никогда не видел монастырей в русском искусстве, начинайте первый!» Вася ухватился за эту идею и стал искать, как ее претворить в практику. И придумал рисовать их с вертолетного вида, в развороте, со сценами впереди и сзади. Запряг учеников в конвейер и гнал неисправимую халтуру — ученики все делали, а Вася только разглагольствовал, подписывал и деньги получал.

Он действительно рассказ ни о чем мог довести от начала до конца?

Конечно! Василий Яковлевич блестящий рассказчик, Платонову делать нечего! У него был старинный слог каких-то дьячков, монахов XVIII века, еще он придумывал слова, как Ремизов или Лесков в «Левше». Переделывал слова так, что они звучали красиво и смешно: Леонардо да Винчи был у него «Леонардо Завинченный». Большой человек и профессор первой категории в обучении тяжело психбольных. За ним Райков открыл свою психиатрическую студию. Вася умел учить — педагог он был блестящий, живущий в Москве один из любимых учеников, Ведерников, подтвердит.

Но ведь никто из его учеников не стал выдающимся художником, как и у Вейсберга.

Художника нельзя воспитать — можно научить рисовать собаку или человека, сделать мастером. Вася мог научить рисовать монастыри. Вейсберг учил тому, что сам умел, — разработка цвета, еще что-то. Тоже ни одного ученика способного не оказалось. Не было у него школы, две женщины приходили — Майя с кем-то. Гораздо больше учеников было у акварелиста Фонвизина, бабы в основном. У каждого художника в те времена были ученики — это называлось студии, еще с 30-х годов потянулось. Художественных вечерних кружков рисования в Москве было полно. Художественные клубы расцвели еще до войны, многие художники оттуда вышли. В этом смысле Москва была одним из самых художественных городов мира. Эти кружки были на производствах, на заводах, в клубах. В шесть часов все приходили в клуб — кто в музыкальный, кто в драматический кружок, на танцы или в хор. Танцуют па-де-катр и тут же буги-вуги пробуют. Самая образованная группировка были белютинцы. Они отличались совершенно энциклопедическими познаниями. Там не было художника или художницы, которые не знали бы всех направлений, имен, техник. Знали, что Сикейрос работает бомбами автомобильными, Боря Жутовский или Брусок думали, где их найти и использовать в своем творчестве. Они много читали книг, но в смысле высокого искусства были малоодаренные, ничего особенного никогда не сделали. Сам Белютин был очень слабый, подражательный художник. Он с самого начала говорил: «Я из вас делаю не гениев, а работников полиграфической промышленности. Будете грести деньги лопатой, за остальное я не отвечаю». Так и получалось: те, кто оттуда выходил, занимали ключевые позиции в полиграфическом производстве, а рисование оставалось побочным увлечением. Снегур, Збарский, Галацкий, Жутовский много сделали для графики — обложки, плакаты, театр, мастеровитые ребята!

На ретроспективе школы в Манеже Белютин представил огромные абстракции, подписанные 44-м годом, когда свою последнюю абстракцию сделал Родченко. Если это правда, получается, что история авангарда не прерывалась.

Это он придумал, наверняка нарисовал в Абрамцеве в 64-м году, когда у него были холсты и краски. Это легко проверить — если мосховский холст 64-го года производства, специалист сразу скажет, когда нарисовано. Чтобы в 44-м году найти кусок холста! Все холсты шли на солдатские портянки. Фаворский в Самарканде искал на помойке картонки, чтобы на них что-то нарисовать. Все были эвакуированы, есть нечего было и великим князьям, и колхозникам, все стояли за пайками.

Что, на твой взгляд, осталось в искусстве из подпольных кружков?