Идеально другие. Художники о шестидесятых

Я просто очень хорошо учился и был лучшим студентом. Мать стенографистка, отец погиб на фронте, никаких привилегий у меня не было. Дело в том, что я сначала оканчивал Московскую среднюю художественную школу, МСХШ, и это было замечательное место в Москве сталинского времени. Школа художественная была очень хорошим местом с очень хорошей атмосферой. Мои друзья на всю жизнь остались именно школьные. А от института, когда я туда попал, было ощущение какой-то глухой провинции, мрачной и злобной. Я попал сразу в атмосферу очень враждебную, в институте было трудно. Там учились великовозрастные провинциалы, многие после армии, и туда старались из нашей школы вообще никого не принимать, хотя, казалось бы, должно было быть наоборот — наша школа должна была готовить к Академии художеств. И вот в Академию художеств старались не принимать, потому что наша школа считалась рассадником формализма. Закончил я ее в 52-м году, в последний год Сталина, и это было самое страшное время — были закрыты вообще все музеи. Пушкинский был закрыт весь, вся классика, там был Музей подарков Сталину. Портрет на зернышке, то, что ему выткали в Чили какие-то старухи, — в общем, масса была замечательных предметов и всегда стояли огромные очереди. Правда, Эрмитаж в Питере существовал — значит, все-таки классическое искусство можно было видеть.

А чем на вашей памяти заканчивалась экспозиция в Третьяковке?

Время от времени возникала врубелевская гадалка, потом снова исчезала. А так как мы учились напротив, то все время там торчали и все выставки знали наизусть. Один-единственный пейзаж Коровина был, с мостиком, Серов даже был формалистом, его было немного, но к нему было какое-то уважение. А в нашей школе признавались не Репин и Суриков, а Врубель, Коровин, Серов — среди учащихся, конечно, не педагогов. По тем временам это было очень революционно. И по тем временам наши представления об искусстве расходились с официальными, сейчас это смешно, но тогда было слишком — например, моим любимым художником был Врубель, которого вообще не выставляли. Достаточно сказать, что, когда на следующий год мои друзья в Педагогическом институте подали заявку на доклад о Врубеле в Студенческом научном обществе, их исключили из института. Но после смерти Сталина ситуация очень быстро стала меняться. И меня стали как-то выдвигать, шла ужасная война между педагогами, победила прогрессивная партия, и мне стали ставить пятерки. К четвертому курсу я стал отличником.

Педагогами тогда были классики Нисский и Иогансон.

Они у нас не преподавали, директором был чудовищный Модоров. Моим профессором был Петр Дмитриевич Покаржевский, который меня очень любил и с самого начала отстаивал. В это время начались заграничные контакты, французская и американская выставки, выставка Пикассо, появилось много книг, в музей вернулись импрессионисты, меня стали показывать иностранцам и разрешили делать то, что я хочу. Обо мне уже писали в газетах, картина была на Всесоюзной выставке к Фестивалю молодежи и была формально куплена Третьяковской галереей — потом выяснилось, что это не так. Такая блестящая карьера меня ожидала, и тут я повел себя неправильно, устроив в институте бунт. С наивным требованием убрать педагогов сталинского времени и возвратить тех, кого выгнали в 47-49-м годах. А это были всего лишь Сергей Герасимов и кто-то еще. И педагоги не могли понять — мне сделали столько всего хорошего, а я отвечаю такой ужасной неблагодарностью. На этом моя карьера и иллюзии кончились. Потом, когда был скандал в Манеже, я уже полностью устранился. Меня не исключили из института, хотя хотели исключить — институт я окончил на четверку, уже не отличником. Видимо, меня готовили в лауреаты фестиваля — и тут я некрасиво себя повел.

А куда вы ездили на практику?