Идегей

Мой приют, мой приятный дом,—

Что ты сделал с ним, Нурадын?»

Отвечает так Нурадын:

«В дни, когда я грустил-горевал,

О свободе мечтал-тосковал,

Я спалил твой булатный дом,

Твой двенадцативратный дом».

Вопрошает Кадырберды:

«Что ты сделал с шубой моей?

Вся из чёрных она соболей,

Восемь вышивок ярких на ней,

В девяти местах тиснена.

Ты скажи, Нурадын, где она?

Панцирь мой — из железных колец.

Такова Нургыбе[108] цена:

Девять девушек, тыща овец.

Где мой панцирь, скажи, Нурадын?»

Отвечает так Нурадын:

«Ты о шубе своей не жалей,

Что из чёрных была соболей,

Восемь вышивок было на ней,

В девяти местах тиснена:

Мне дарована Богом она.

Панцирь твой — из железных колец,

Такова Нургыбы цена:

Девять девушек, тыща овец.

Дал его мне Тенгри-Творец,

И когда я с тобой воевал,

Этот панцирь я надевал».

Вопрошает Кадырберды:

«Где, скажи, Токтамыш, мой отец,

Девяти держав властелин?

Что ты сделал с ним, Нурадын?»

Вопросил и хитрец Джанбай:

«Сотворённой для ратных дел,

Я двуострой секирой владел,—

Что ты сделал с ней, Нурадын?

Алджасманом названный меч,

Тот, что сбрасывал головы с плеч,

Тот, что, вытащен из ножон,

И звенел, и сверкал, обнажён,—

Где тот меч, скажи, Нурадын?

Где черноокая Кюнеке,

Розовощёкая Ханеке,—

Где они, скажи, Нурадын?

Слитки золота, жемчуг, алмаз,

Изумруд, — где они сейчас?

Ты куда их девал, Нурадын?»

Отвечает так Нурадын:

«Там, где со мною сражался враг,

Там и секиру я бросил в прах.

Гнал я днём и во тьме ночной

Токтамыша, который владел

Девятидержавной страной,

Там, где брал начало Иртыш,

Притаился в кустах Токтамыш.

Алджасман обнажил я, меч,—

Тот, кто сбрасывал головы с плеч,

Тот, что вытащен из ножон,

И звенел, и сверкал, обнажён.

Обезглавил отца твоего,

Кровью бороду залил его.

А как голову с плеч я свалил,

Я затылок его просверлил.

Смерть нанёс властелину я.

Голову отца твоего

Обернул в брюшину я,

В перемётную спрятал суму,

Бросил её, когда привёз,

Под ноги отцу моему.

Тут моя поутихла злость.

„Ханская кость — запретная кость“, —

Так решил я в душе своей,

И отнёс в Сарайчык, в мазволей,

Голову твоего отца.

А черноокую Кюнеке,

Розовощёкую Ханеке,

Сделал по воле Творца

Девушками моего дворца.

Жемчуг твой, изумруд, алмаз

Да и весь золотой запас

Я народу раздал моему…

Сын Камала, коварный Джанбай,

Отойди-ка прочь, не болтай.

Нет, послушай меня, подойди.

Вот нечаянно, погляди,

Жеребёнок в колодец упал,—

Жаба сделалась жеребцом.

В яму вдруг Нурадын попал,—

Сын Камала стал толмачом.

Ты на поле пашешь чужом.

Не смотри, — твой глаз проколю.

Не болтай, — язык отрублю.

Как змея, заползу в нутро,

И нутро твоё погублю.

Ты любому служить горазд,

Сын тому, кто еду тебе даст,

Раб тому, кто казну тебе даст.

Пусть на семь поколений вперёд

В жалком рабстве иссохнет твой род!

Как пятнадцатою луной

Был святой Рамазан озарён,

Как четверг закатился ночной,

Наступила святая джума[109]

И ночная рассеялась тьма,

И на праздничный небосклон

Вышли вместе Солнце с Луной,—

Я тогда был на свет рождён.

От высоких душ сотворён…

В страхе ты стоишь предо мной,

Именитый Кадырберды!

Если взял бы я в руки свои

Стрелы меткие, луки свои,

Разве я б не отправил тебя,

За твоим родителем вслед,

В дом, откуда возврата нет?

Почему ты поверил, скажи,

Криводушным, погрязшим во лжи?

Ты призвал на помощь обман.

Сделал так, что я бросил колчан,

Ты подверг меня пыткам, султан!

Кто разумную речь произнёс,

Тот об этом не будет жалеть.

Выше дерева я возрос,—

Не согнусь, задев облака.

Я крепчайшего крепче сукá,

Вихрь ударит, — я не свалюсь.

Я быстрее любого коня:

Коль забросишь аркан на меня,—

Побегу, не остановлюсь.

Твёрже я, чем любой укрюк[110]:

Коль пропустишь его через нос,—

Я стерплю, не боясь этих мук.

Я меча-бусгынчыка кривей,—

Ни за что не стану прямым.

Я солёных морей солоней,—

Даже сахаром я не сладим.

Токтамыша, отца твоего,

Государя страны одолев,

Я — его уничтоживший лев.

Всадишь ты в моё сердце нож,

Много раз его повернёшь,—

О пощаде не стану взывать.

Безоружного убивать,

Мужа спящего убивать,

Лишь бессильный решится боец,

Лишь трусливый убийца, подлец!»

Кончив речь свою, Нурадын

На врага спокойно взглянул.

Колышки, что воткнуты в стул,

Заострённые, в бёдра впились,

И на пол, сквозь одежду его,

Капли крови лились и лились.

Был Кадырберды поражён,

Нурадыном был восхищён,

Им любуясь, сказал храбрецу:

«Богатырь, к своему отцу

Возвратись, невредим и здоров».

После этих правильных слов

Приказал его развязать,

Для него коня оседлать.

На коня его посадил,

До Идиля его проводил.

Конь вспотел, — сквозь седло и потник

Пот в кровавые раны проник,

Нестерпимой сделалась боль,

Словно в раны насыпали соль.

Чтоб в пути не стоять, — день и ночь

Гнал коня Нурадын во всю мочь.

Крикнул через Идиль Идегей:

«Ты ли это, мой сын Нурадын?

Возвратись ко мне поскорей,

Ради сына послов я прощу,

Семерых молодцов отпущу!»

Нурадына Кадырберды,—

Верхового на плот посадил,

По волнам Идиля пустил.

Широко вода разлита.

Вот и встретились два плота.

Песню счастья запел Идегей,

И сказал он в песне своей:

«Если семь сольются ночей,—

Не померкнет земля вовек.

Если семь многоводных рек,

Слившись, выйдут из берегов,

Если буря, взметая гладь,

Будет лодку рвать и бросать,—

Словно облако, ты поплывёшь,

Вал бушующий пересечёшь,

Нурадын, мой сын, мой мурза!