Идентичность и цикл жизни

То, что было сказано о коллективном пространстве-времени и жизненном плане общества, демонстрирует необходимость изучения спонтанных способов, с помощью которых сегменты современного общества пытаются выстраивать работающий континуум обучения ребенка и экономического развития. Тот, кто желает направлять этот процесс, должен понимать, концептуализировать и использовать спонтанные тенденции в формировании идентичности. Помочь в таких исследованиях позволяет наш клинический опыт и случаи, которые не могут быть отнесены к эпизодическим и в рамках которых такие стереотипы, как, например, «пациентка имела деспотичную мать» (основанные на сравнении с образом семьи, существующим в классической европейской психиатрии), рассматриваются конкретно в исторически значимых вариациях. Во время Второй мировой войны попытки объяснить средой, окружавшей ребенка в детстве, психологический или психический надлом человека под влиянием обстоятельств войны потерпели в психиатрии и психоаналитике неудачу из-за отсутствия исторической перспективы. Работая с ветеранами, уволенными из вооруженных сил по причине психоневротических расстройств до окончания военных действий, мы имели возможность познакомиться с универсальными симптомами частичной утраты синтезированной идентичности. Многие из этих мужчин вернулись на «стадию утраченной функции» (Freud, 1908). В границах их «я» была утрачена способность амортизировать шоковые ситуации: тревожность и гнев у них провоцировало все слишком интенсивное или неожиданное, будь то чувственное впечатление или угрызения совести, порыв или воспоминание. Бесконечно «атакуемая» нервная система испытывает воздействие стимулов извне и соматические ощущения: прилив крови, учащенное сердцебиение, сильную головную боль. Бессонница препятствует ночному восстановлению сенсорной защиты во сне и эмоциональному синтезу. Амнезия, невротическая псевдология, спутанность мышления, – все это указывает на частичную утрату ориентации во времени и пространстве. Какие бы определяемые симптомы и остатки «неврозов мирного времени» ни присутствовали здесь, все они имеют фрагментарный или ложный характер, как если бы эго оказалось не в состоянии завершить даже формирование невроза.

В некоторых случаях расстройство «я» представляется порожденным жестокими событиями, в других – результатом постепенного перемалывания миллиона разных помех. Очевидно, что эти мужчины измучены слишком многими переменами (постепенными или внезапными), произошедшими одновременно в слишком многих областях; в этих случаях всегда отмечается соматическое напряжение, социальная паника, эго-тревожность. Кроме прочего, эти пациенты «больше не знают, кто они такие»: налицо явная утрата эго-идентичности. Чувство самотождественности, преемственности, веры в свою социальную роль исчезло.

Американская коллективная идентичность поддерживает эго-идентичность индивидуума до тех пор, пока он сохраняет некоторый элемент осознанной осторожности, пока он может убедить самого себя, что следующий шаг он определяет сам и что независимо от того, где он находится или куда направляется, у него есть выбор и возможность уйти или повернуть в противоположном направлении, стоит ему самому этого пожелать. В нашей стране мигранту не надо говорить, куда ему двигаться дальше, а оседлому человеку – где ему оставаться; в жизни каждого из них есть элемент противоположности как альтернатива, которую он имеет в виду как свое исключительно личное и индивидуальное решение. Поэтому для многих мужчин сдержанность и дисциплина армейской жизни не является идеальным прототипом[10]. Напротив, большинству она представляется безусловно «злой» идентичностью тунеядца и паразита; того, кто позволяет себе увильнуть, отсидеться, лавировать, в то время как другие могут воспользоваться его шансом и заигрывать с его девушкой; быть тунеядцем означает быть социальным и сексуальным кастратом; если ты тунеядец, то тебя не пожалеет даже родная мать.