Идентичность и цикл жизни

В психоневротических проявлениях (часто многословных) все эти воспоминания и ожидания оказываются связаны с тем, что когда-либо угрожало или может угрожать свободе следующего шага. В своей борьбе за возврат доступа к необратимому движению свободной предприимчивости травмированное «я» борется и уворачивается от «злой» идентичности, которая включает в себя образы плачущего ребенка, менструирующей женщины, покорного ниггера, гомосексуалиста, экономического лузера, ментального идиота. Один лишь намек на все эти прототипы может подвести мужчин к суицидальному или гомицидальному исступлению, заканчивающемуся раздражительностью разной степени интенсивности или апатией. Их преувеличенные попытки свалить вину за дилемму своего эго на обстоятельства и отдельных людей придают истории их детства более гнусный характер, а им самим – видимость худшей психопатии, чем это оправданно. Их эго-идентичность распалась на телесный, сексуальный, социальный, профессиональный элементы, каждый из которых должен вновь преодолеть опасность своего злого прототипа. Реабилитационная работа может происходить более эффективно и экономично, если клиническое исследование будет сфокусировано на потерпевшем крах жизненном плане пациента и если усилия будут направлены на ресинтез элементов, из которых состояла его эго-идентичность.

Кроме многих сотен тысяч мужчин, которые потеряли и лишь постепенно или частично восстановили свою эго-идентичность в этой войне, и многих тысяч тех, острая потеря идентичности которых была ложно диагностирована и лечилась как психопатия, существуют и те, кто глубоко пережил угрозу травматичной потери эго-идентичности в результате столь радикальных исторических перемен.

Тот факт, что эти мужчины, их врачи и их современники в невероятном количестве обратились к горьким истинам психоаналитической психиатрии, сам по себе является историческим феноменом, который заслуживает критического анализа. Он демонстрирует новый уровень признания эффективности психоаналитических методов для выявления причин тревожности и заболеваний в истории отдельной личности. Однако частичное признание болезненных подсознательных факторов, определяющих поведение человека, препятствует открытому признанию существования социального симптома и его исторических детерминантов. Я имею в виду подсознательную панику, сопровождающую столь масштабное испытание американской идентичности в последнем периоде мировой истории.

Исторические перемены достигли вынужденной всеобщности и глобального ускорения, что воспринимается как угроза развивающейся американской идентичности. Они как будто обесценивают жизнерадостное убеждение нации в том, что она имеет право на ошибку; что наша нация по умолчанию всегда опережает весь остальной мир в своих неистощимых резервах, в видении будущего и умении его планировать, свободе действия, в темпах прогресса, убеждение в том, что пространство и время для пробных шагов и социальных экспериментов не ограничены. Трудности, встреченные в попытках интегрировать этот старый образ независимого приволья в новый образ взрывоопасного глобального соседства, вызывают глубокое беспокойство. Прежде всего их пытаются преодолеть традиционными методами, приложенными к новому пространству-времени; это миссионерские идеи «единого мира», трансконтинентальные авиаперелеты, глобальная благотворительность и т. п. Между тем отставание в экономической и политической интеграции и вместе с этим в эмоциональной и духовной сфере для нас совершенно очевидно.

Психотерапевт, отрицая влияние этих явлений на развитие невротического дискомфорта, не только не учитывает всю специфичность динамики жизненного цикла современных людей; он также склонен рассматривать личностную энергию в отрыве от текущих коллективных задач (или играть на руку тем, чей бизнес требует этого).

Значительного снижения количества неврозов можно добиться лишь равноценным клиническим вниманием к заболеваниям и состояниям, к фиксации на прошлом и возникающей картине будущего, к бурлящим глубинам и столь же небезопасным явлениям на поверхности.

3

В изучении связи эго с меняющейся исторической реальностью психоанализ сталкивается с новым всплеском неосознаваемого сопротивления. Природа психоаналитического анализа предполагает, что такое сопротивление локализуется и оценивается наблюдателем и в его способе концептуализации еще до того, как наличие у наблюдаемого сопротивления может быть осознано и эффективно разрешено. Будучи исследователем инстинктов, психоаналитик знает, что и его стремление к исследованию является отчасти инстинктивным по своей природе; он знает, что совершает частичный контрперенос в ответ на перенос пациента, то есть имеет место двойственное стремление к удовлетворению младенческих потребностей в терапевтической ситуации, которая призвана избавлять от них. Аналитик понимает это, но методично продвигается к той границе свободы, где четкое обозначение неизбежного делает пожирающее человека изнутри сопротивление необязательным и высвобождает энергию для творческого планирования.