Идентификация лукраедки

«А ты сам проинтуичить не в состоянии?»

– Ещё как в состоянии, но мне интересна твоя – авторская – версия.

Ну говори, же! Ну сказал бы, что ли, что просто писал по памяти свою Форнари́ну16, которая, конечно, чем-то смахивает на мою Форна́рину, но именно что смахивает, моя-то лучше – и не только потому, что она моя!

«Тогда лучше Ник-Сона порасспрашивай, вот уж кто сможет расписать тебе всё в подробностях, вот уж кто мастер трёпа на альковные темы».

Оп-па! Это такая гениева наивность? Или точный выпад, поражающий сразу двоих соперников? Тогда получай ответный – не менее точный!

– А чепчик на лобок ты ей зачем нахлобучил? Я милых узнаю́ не по походке. Скажешь, Ник-Сон на чепчике настоял?

«Ну так ты уже сам всё знаешь».

– Ладно, понял, придётся трясти Ник-Сона.

– Ник-Сон или как там тебя?

«Зовите меня просто: товарищ майор», – ухмыляется Ник-Сон.

– Я буду звать тебя Трам-Пам-Пам-Соном.

«Сойдёт».

– В таком случае я буду звать тебя Ник-Соном.

И этот милый американский акцент, с которым он изъясняется на великом и на могучем, и это стойкое неприятие метрической системы мер и весов и кучи прочих маленьких радостей, кои измыслило человечество за пределами англосаксонского мира, всё говорит о том, что никакой он не Трам-Пам-Пам-Сон, а самый что ни на есть Ник-Сон.

Ник-Сон – существо меркантильное. Я извлёк его из небытия и предоставил возможность вновь оказывать влияние на судьбы мира – пусть и опосредованно. Казалось бы, чего ещё можно желать в его положении? А он всё-таки взял, да и возжелал, да ещё моего, сокровенного.

– Ну давай, Ник-Сон, рассказывай.

«О чём вы повелеваете мне вести рассказ, о мой господин?»

Да он, скотина заморская, издевается!

– О твоей кобелиной жизни, половой ты гигант! Давай, хвастайся, пока есть такая возможность.

Бывший Трам-Пам-Пам-Сон краснеет, потом бледнеет, потом выдавливает из себя:

«Поверьте, мне есть чем похвастаться, но я, уж позвольте, не стану этого делать, я всё-таки какой-никакой, а джентльмен».

Я отпускаю его вялым движением руки. Сегодня ты прав, чёртов эльф, сегодня твоё достоинство оставило моё далеко позади, а устраивать с тобой новый забег накануне побега было бы неразумно. Потом посчитаемся.

Трам-Пам-Пам-Сон наносит ответный удар

Но Ник-Сон сегодня явно не желает с нами просто так расставаться, он, видимо, уже оборзел настолько, что сам будет теперь решать, когда ему сподручнее удалиться.

«А вы не желаете уточнить одну маленькую детальку? Помните, как он подпускал туману в свой так называемый портрет лукраедки? Поднапускад столько, что можно было подумать, будто лукраедок он ранее не то что не рисовал, а даже не видывал! Ну что, сам всё нам расскажешь или мне…»

«Нет, лучше пока отдохни: ты же не сможешь вновь не соврать по привычке. Да, был и в моей жизни небезупречный, скажем так, эпизод. Но я максимально дорого за него заплатил уже – заплатил жизнью».

«Красивая сказочка для умственно небогатых. Ты, смею надеяться, нас с хозяином к таковым не относишь? Тогда говори по сути, а не пудри уши громкими трескучими фразами».

«Ты нетерпелив как жеребец, почуявший течку у тараканьей самки. А суть в следующем: это я их, лукраедок, и создал в один не очень прекрасный день. Создал, чтобы выправить дисбаланс, который из-за меня ж и возник. Ныне имею все основания полагать, что возник он только в моей голове, но сделанного тогда сегодня уже не замажешь».

«Подробности в студию!»

– Не тереби его, дай сгруппировать мысли и чувства, хотя последние тебе, скорее всего, неведомы.

«В ту ночь я закончил лик Преображённого Господа. Если вы видели то, что впоследствии назвали Преображением, вы не могли его не …»

– Да, я помню это лицо, оно освещало мой путь и в ясные, и в самые чёрные дни – тогда, когда мне ещё было куда идти. Сейчас же я не менее, если не более, запал на твою Мадонну В Кресле.

«Потому что она – копия твоей Марии. Как и моей Маргериты».

«Вот здесь я готов поддержать вас обоих – благо, у меня две руки!»

«И ещё большее благо, что только один рот. Итак, возликовав от содеянного, ибо оно казалось мне совершенным, я забылся то ли в полусне, то ли в полуяви. Вероятно, я тогда уже был безнадёжно болен, и это болезнь взбаламутила картину моего мира, это она застила мне глаза пылью сомнений во всём, что я сделал в жизни, и это она надула мне в уши тяжёлые как саркофаги слова. “Всё так умильно, умиротворённо и благостно в твоих артефактах, но вся ли правда о сущем так благостна, умиротворённа, умильна?” – это было сказано басом. “Тебя и таких как ты всегда тянуло, как пчёл, на сладкое, а кто за вас испробует и выразит красками горькое, кто выпьет за тебя и изобразит отраву?” – это было произнесено дисконтом. “Кто влезет в шкуры всех подлостей и гнусностей этого мира, чтобы представить их нам с холста как живых?” – это было пропето меццо-сопрано. И тут в дело снова вступил бас: “Ты вот изобразил Господа – чистенького, просветлённого, сияющего, а кто нам явит Нечистого, оскверняющего своим присутствием нечистоты? Капрони? Декозлов? Пушкин?”».