Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.)

Обстановка в Институте после антикосмополитических заседаний и проверки явно не улучшилась. Бесконечные собрания секторов, партячейки и Ученого совета, на которых искали и исправляли ошибки, окончательно стали нормой. Даже А. П. Кучкин, который нередко сетовал на то, что дискуссии в институте проходят не по-боевому[1283], в начале 1952 г. озвучил, что за последнее время (какое — не уточняется) принял участие в 240 (!) собраниях. «У меня создается впечатление: помимо нашей воли, вероятно, но у нас какая-то часть этих заседаний, может быть, значительная часть становится самоцелью — заседания ради самих заседаний»[1284], — возмутился он.

11. Разгром «космополитов»: восприятие современниками

Антикосмополитическая кампания произвела колоссальное впечатление на современников: жертв, невольных участников и просто наблюдателей. Ее антисемитский подтекст был для всех очевиден. Поступить в университет и аспирантуру евреям стало заметно сложнее. Происхождение становилось главным препятствием[1285]. В то же время, по воспоминаниям современников, двери в педагогические институты оставались открытыми[1286]. Некоторые после успешной защиты диссертации не получали работы в Москве или Ленинграде, а вынуждены были уезжать в провинциальные вузы (что было не самым плохим вариантом) или перебиваться несистематическими заработками[1287].

Безусловно, кампания была рассчитана на серьезный психологический эффект. Именно кампания по борьбе с «космополитами» была запечатлена в широком круге источников личного происхождения. Для начала обратимся к дневникам. Их немного. Давно замечено, что даже те, кто систематически вел дневник, во время идеологических кампаний не делали практически никаких записей. Это заметно на примере дневников М. В. Нечкиной[1288] и И. И. Минца[1289]. Систематическая фиксация событий и их оценки исчезают. За 1948-1950-е гг. записи в их дневниках отсутствуют. Связано это было с атмосферой страха и боязнью того, что дневник может стать компрометирующим документом. Тем не менее, сохранились дневниковые записи отдельных историков. Самым насыщенным является дневник С. С. Дмитриева. Он, наоборот, обратился к нему в самый трудный момент, видимо из-за желания хоть кому-то доверить свои невеселые мысли и описать злоключения.

Практически первая запись за 1949 г. наглядно демонстрирует атмосферу: «…Нужно делать заметки хотя бы для самого себя. Много раз принимался я их делать и бросал. Не раз и уничтожал. Времена такие, что искренность и откровенность не помогают существовать»[1290]. Несмотря на опасения, дневник наполнен описаниями антикосмополитических собраний, которые внушали чувство неуверенности в завтрашнем дне, ощущение опасности. «Людьми все более овладевает чувство неуверенности во всем: имею в виду людей интеллигентных занятий. Все ценности продолжают переоцениваться, все смешивается и сдвигается, грозя оставить пустое место в итоге такого хаотического мыслетрясения и людетрясения» [1291], — отмечал С. С. Дмитриев.

На страницах часто можно найти обороты: «напряжение растет», «напряженная атмосфера» и др. Апокалиптические настроения усиливались с каждой страницей. Запись от 20 марта 1949 г.: «Тяжелая туча нависла над историками, многих не досчитаются, когда она минует»[1292].

Своеобразным психологической защитной реакцией стало притупление остроты восприятия происходящего. С. С. Дмитриев признавался: «Живу последние месяцы в состоянии какой-то апатии ко всему. Мизантропия вполне овладела. Омерзела политическая трескотня и блудословие. Омерзели жалкие и подлые люди кругом. Одичание народа просто поразительное. В сущности, никому ни до чего нет дела. Интересы брюха и денег вполне заменили все другие… Растление личности достигло едва ли не до предела [так в тексте — В. Т.] в нашем обществе, вызывающем одно презрение»[1293]. Единственным выходом из сложившейся ситуации Дмитриев считал «внутреннюю эмиграцию»[1294]: «Нарастает одно всеопределяющее желание уйти из этого лживого, грубого и жестокого общества, где наука заменена политиканством, а о литературе и искусстве лучше не поминать»[1295]. В сложившейся ситуации единственным реальный выход для ученого он видел в работе «в стол».

«В конце концов когда же в России людей, пишущих книги, не называли вредными и опасными, не объявляли сумасшедшими, не снимали с кафедр и не отправляли, “куда Макар телят не гоняет”?»[1296], — фаталистично сам себя спрашивал историк. Любопытно отметить, что С. С. Дмитриев, как специалист по истории России XIX в., «примиряет» на себя судьбу известных преследуемых вольнодумцев. Так, очевидно, что, когда Дмитриев пишет о том, кого объявляли сумасшедшим, то имеет в виду П. Я. Чаадаева.