Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1

«Новый учебный год начался собранием всех преподавателей, которых поучал и напутствовал ректор. Такие собрания проходили в “строго обязательном порядке”, посредством грозных приказов, почти кулаков. Всех переписывали, проверяли, докладывали списки ректору. Я впервые пошла на такой “акт”. Ждали напутствий и жаждали: в августе вышло знаменитое по открытому полицейскому цинизму постановление ЦК о “Звезде” и “Ленинграде”. Оно вышло перед приходом ко мне Б. (С. Г. Бархударова. – П. Д.), который был, помню, поражен тем, что мы показали на весь мир, что искусство создается у нас по прямой указке регулирующего органа.

Уже внизу висели распоряжения не пропускать в зал в верхнем платье и в “головных уборах”: ответственность ректор возлагал на… пожарную охрану.

Меня не пропускали. Я была в костюме и в летней широкой шляпе. Снять шляпку я соглашалась только вместе с юбкой. Охранник убежденно мне сказал: “Все равно ректор снимет с вас шляпу, вам же хуже будет – стыдно”.

Зал был полон блестящей гарцующей публики. Это было время оглядки на ”культуру”, на заграницу; от нас требовали, чтоб мы не смели быть плохо одетыми. Горели огни, было торжественно и “грозно”. Перепуганные ученые женщины сидели без шляп. Стояла густая “атмосфера” тщеславия. Я сохранила рядом с собой место для Тронского, но он молча улыбнулся и занял место подальше от меня. Я очутилась с Иоффе[1367].

Каково же было наше изумленье и разочарованье, когда появился ректор, борец за галстухи и манжеты, в русской рубашке под пиджаком, с “расхристанным” воротом. Это символизировало перемену политического курса и поворот идеологии в сторону “великого русского народа”, прочь от “низкопоклонства” перед Западом.

Первое, что сказал ректор, это о ремонте университетского коридора. Затем он пригрозил профессорам, чтоб они помнили это и не пачкали коридора.

– Не пи́сать у стен! – пояснила я соседям, и они согласились со мной.

Затем пошли вещи более существенные. Ректор заговорил о постановлении ЦК, о дипломатической войне, о противопоставлении двух миров, заграницы и СССР. У него была такая фраза: “К сожалению, многие из советских людей увидели заграницу. Это заставило их ослепиться показной культурой. Мы теперь должны разоблачить этих людей, тщательная осторожность в отношении всего, что идет в печать”.

Я думала: “Господи, да какой же это позор! И не стыдно публично говорить! Ректору перед профессурой!”

Вечер оказался мучительный. Десятки киноаппаратов стали ослеплять нас невыносимо ярким светом. Образовалась духота, от которой становилось дурно.

Я боялась потерять сознание. Комната была затемнена и наглухо закрыта “по приказу”. Пот лился ручьем, билось сердце и стучало. Это снимали ректора.

Но не так ли мы все были заперты, и задыхались, и невыносимый, никому не нужный световой мяч резал нам глаза, чтоб запечатлевать величие фигляров и палачей?

Итак, какое бедствие у державы: некоторые граждане, посланные самим государством грабить чужие земли, пробрались за границу! Какая катастрофа! Кто-то вырвался из Союза и увидел, как живут люди за тюремной стеной.

Сталин лопался. Было ясно, что тех, кто увидел заграницу, начнут преследовать, изолировать, держать вдали от незараженных советских граждан. Так и пошло. Их мучили, ссылали, не принимали на работу. Дезинфекция пошла, однако, и другим путем. Начали бить по голове. Было объявлено самым грозным образом, что заграница есть зло, а мы – добро. Постановление ЦК в беззастенчивой форме напоминало писакам, что они – агенты тайной полиции, которые обязаны слушаться начальства и создавать “высокохудожественные произведения”, иначе им дадут подзатыльник»[1368].