Иди на голос (СИ)

Голос Эды врывался в сон, как сквозняк. Лейла со стоном размыкала глаза, сознавая: она не успела — наяву, а не во сне. Лагерь захвачен, лес сожжён, а Бродяжку убили и бросили непогребённым. Добрые боги не заступились и не наслали на северян громы и молнии. На что вы нужны тогда, боги? Зачем вам молиться? Лейла сжимала кулаки, так что ногти впивались в ладони, и про себя обзывала богов самыми чёрными словами, какие знала. Перебрав все проклятия, Лейла зажмуривалась и ждала, что вот-вот покроется язвами или превратится в один сплошной камень. Но боги почему-то раз за разом терпели обиду — бесхребетные, слабосильные, не умеющие даже спасти одного-единственного паренька, никому в жизни не причинившего зла. Злость забирала все силы, и Лейла вновь засыпала — на сей раз без снов, с одной только мыслью: она не прочь умереть сей же час, только пусть кто-нибудь позаботится о погребении. Ей очень надо попасть к богам напрямик.

Чтобы плюнуть им в лицо.

***

С появления Лейлы в замке миновали уже добрые две луны и подходила к исходу третья. Зима наконец вступила в свои права. Вместо хрупкого инея по утрам двор покрывала снежная пелена. Она уже не таяла, а лишь превращалась под ногами в жидкую грязь. Из кухни во двор и обратно бегали постоянно, и пол приходилось перемывать чуть ли не ежечасно.

Приближался солнцеворот. Раньше, ещё когда был жив отец, они с Андрисом привозили накануне из леса целые сани хвороста — для высокого, почти с дом, костра. Костёр полагалось зажигать, когда солнце только начинало всходить, и вещий дым предсказывал будущее — тем, конечно, кто умел видеть. Раньше Лейла любила солнцеворот. Радостный, светлый, он сулил поворот к весне и новому солнцу. И тогда ещё верилось: солнце точно будет, и весна не помедлит, надо только чуть-чуть потерпеть, переждать эти долгие, чернильно-чёрные ночи. Сейчас ночи были точь-в-точь как те — только вот веры уже не осталось.

В одну из таких ночей Эда куда-то исчезла.

Дожидаясь подругу, Лейла так и не сомкнула глаз. Эда появилась под утро. Беззвучно проскользнула на место, вороватым движением сунула в изголовье свёрток. До Лейлы долетел сытный запах жареной курицы. Эда прикрыла добычу поплотнее, удостоверилась, что со стороны ничего не видать — и беззвучно зарыдала, уткнувшись соседке в колени.

Лейла молча гладила её по волосам, не находя, что сказать. Никакие слова сейчас не могли помочь Эде, да и ничто уже не могло помочь. Следующей ночью Лейла прибавит богам ещё пару новых проклятий — на сей раз за эту девочку, почти ребёнка, но что толку? Лейла едва удержалась, чтобы не взвыть в темноту от боли и бессилия.

— Поплачь, милая, — вместо этого зашептала она Эде, по-прежнему всхлипывавшей ей в колени. — Поплачь, хорошая. Плачь, коли плачется. Легче станет…

Лейле хотелось отхлестать себя по щекам за эту ложь, коловшую язык. Нет, легче не станет, и пора бы уже это уяснить. Эда вот уже уяснила. Дорогой только ценой.

С этого дня некому стало пробуждать Лейлу от злых кошмаров. Спать на привычное место Эда больше не приходила, а днём старалась избегать Лейлиного взгляда, точно боялась, что та упрекнёт её в чём-то. На попытки заговорить отвечала односложно и поскорее убегала, взметнув подолом новой шерстяной юбки — чистой, крепкой, без прорех. Юбка появилась у Эды вскоре после той, первой ночи. Что и говорить, эдбертовский злоденёнок оказался не из жадных и за утеху хотя бы платил.

В остальном жизнь вертелась по прежнему кругу. День да ночь, хлеб да похлёбка, сон да работа. Порой Лейла думала: если бы не проклятые сны, может, всё бы уже изгладилось из памяти — и лес, и отряд, и воевода… и даже Бродяжка? Неужели она бы свыклась жить здесь так, словно жила всегда — будто и не было той, другой жизни? Приноровилась же спать по ночам, а в первый раз думала — не возможет.

Человек — он и есть человек, что с него взять. Своя рубаха ближе к телу, свой живот всего важней. Может, боги и не зря так задумали, хоть это и не оправдывает их в остальном. Может, так и надо — чтобы меньше думалось о великих бедах. Помочь всё равно не поможешь, а себя потеряешь. А в делах и в суете думать некогда: крутись себе, да и только. Кашу сварить, плошки перемыть, золу выгрести… ох, лишенько! Опять на полу натоптали, ходят и ходят, будто им мира нет!

Торопясь, пока главный повар не увидел грязи, Лейла схватила тряпку, ведро с водой, специально дожидавшееся в углу на такой случай, и бросилась замывать грязные следы. Как назло, грязь успела схватиться корочкой и поддавалась с трудом. Лейла ожесточённо тёрла особенно въевшееся пятно, как вдруг ощутила увесистый шлепок пониже спины.

— Ишь, репка-то! Наливная!

Обладатель голоса неспешно, по-хозяйски прошёлся вокруг. Носком дорогого сапога из тонко выделанной кожи наступил прямо на тряпку, едва не придавив Лейле пальцы. И застыл, точно вкопанный.

Лейла подняла глаза. Перед ней стоял Эдберт.