Иди на голос (СИ)

Как же мало здесь было воздуха и каким тяжким усилием давался каждый вдох! Коптилки на жире, которыми освещалась штольня, горели тускло-красным. Их жирный чад отравлял последние крохи воздуха, вызывая удушливый кашель. Согнувшись в три погибели, в забое работали от зари до зари, изредка сменяя друг друга — одни кайлили руду, другие грузили её на тележки.

Лейлу с первого дня поставили эти тележки откатывать. Хоть и невеликая по размеру, гружённая рудой тележка была так тяжела, что в одиночку её было не сдвинуть. Откатывали обычно по трое — один впрягался спереди, как лошадь в плуг, двое подталкивали сзади. Шаг за шагом взбирались на крутизну, к маячившему вдали белому пятнышку света — чтобы, добравшись до него, глотнуть воздуха и с пустою уже тележкой вернуться обратно в забой.

Всё тело болело, кричало, стонало от непосильной тяжести. Ввечеру Лейла едва находила в себе силы доплестись до лежака. Наверное, теперь она не сильно отличалась от доходяг, виденных ею в тот, первый вечер — что застыли, как брёвна, не в силах пошевелиться. Собственные руки и ноги давили каменной тяжестью. Перед ней отступал даже неизбывный голод — потому как жевать хлеб уже не было мочи.

Зоркий Осберт тотчас это приметил. Сперва он пытался заставить Лейлу есть силой, но толку было чуть. Тогда он сумел где-то раздобыть деревянную плошку и в ней размочил хлеб с водой, ревниво оберегая от других доходяг. Получилась жидкая кисловатая, чуть сладкая кашица, которую Лейла уже смогла проглотить.

— Вроде и сил прибыло, — улыбнулась она Осберту. — Спасибо тебе.

Осберт покачал головой:

— Ты ешь. Ты обязательно ешь, слышишь? Иначе пиши пропало!

Лейла примирительно коснулась его руки:

— Не бойся. Буду есть.

— Не понимаешь ты, — вздохнул Осберт. — Я… я видел таких — кто не ел. Не мог, и всё, вроде как ты сейчас. Я не хочу, чтобы ты…

Парень замолчал, и Лейле показалось, что у него на глаза опять навернулись слёзы.

— Красивая ты, — вдруг вымолвил Осберт. — Ещё тогда, в лесу заметил. Ты, это…

Он тряхнул головой, словно злясь на себя за некстати вырвавшиеся слова.

— Ты, это, ешь, в общем! — сердито закончил он. — Не валяй дурака. Смотри, следить буду в оба!

Следуя завету Осберта, Лейла заставляла себя съедать всю скудную хлебную пайку, которую им давали. Кусок был невелик, но если бы не он, кто знает, надолго ли хватило бы сил продержаться. Мышцы и кости всё так же болели от тяжёлой работы, а на ноге над самой косточкой раскрылась язва — розовая, словно цветок. Такие язвы Лейла видела уже у многих доходяг, и ничего хорошего это не сулило. Но мучительнее всего была боль внизу живота. Особенно яро она вгрызалась на крутых подъёмах, когда на телегу приходилось изо всех сил налегать плечом. Лейле тогда казалось, будто в животе что-то рвётся, как худая тканина, а после она находила на юбке засохшие кровавые сгустки.

Работая в штольне, Лейла не раз слышала над головой зловещие потрескивания. Толща горы давила тем сильнее, чем глубже в неё зарывались. Штольни и забои укрепляли опорами из брёвен, которых вечно недоставало. Северяне не хотели лишний раз гонять лошадей, рисковавших переломать себе ноги на каменистых тропинках. Время от времени своды обрушивались. Несколько раз до Лейлы доносился далёкий гул, а вслед за ним — порыв воздуха, гасивший коптилку и оставлявший в сплошной темноте. Кому не повезло на этот раз, узнавали вечером. Особо ловкие ухитрялись в такие дни ухватить лишнюю пайку хлеба.

Если обваливалась рабочая штольня, её посылали откапывать, и нередко свод рушился снова, хороня под собой новых рудокопов.

Смерть поджидала доходяг в шахте, но наверху спасения от неё тоже не было. В хибарах на тесных лежанках во множестве расплодились вши. Жирные, сытые, они кишели кишмя на одежде и в волосах. Помыться и постирать одежду было негде, и доходяги терпеливо дожидались, чтобы в свой черёд растянуть тряпьё над очажным огнём. Белёсые вши ползли прочь от жара, к верхней кромке, и тут-то важно было не промешкать и стряхнуть их прямо в огонь, где они лопались с треском, как зёрна.

Вши принесли с собой гнилую горячку. В тесноте и грязи хибарок она косила доходяг толпами. Некоторые умирали прямо в шахте — таких не вытаскивали наверх, закапывали прямо в забое. Остальных стаскивали в длинные ямы, выкопанные прямо за хижинами, и чуть присыпали землёй. Ямы множились, но по реке привозили всё новых и новых рабочих, и просторней в хибарах не становилось.

Чаще всего умирали ночью и под утро. Лишившийся памяти Бригам ушёл перед самым рассветом. Проснувшись, он заплакал жалобно, как младенец, но скоро умолк — уже навсегда. За несколько лун он успел превратиться в иссохшего старичка — тонкая, как пергамент, кожа обтянула все кости, на которых совсем не осталось мяса. Гнилая горячка довершила дело. Вскорости умер и Осберт. Открыв поутру глаза, Лейла вдруг почувствовала, что от него нет тепла — и точно: парень лежал, смежив веки, с застывшей улыбкой на уже посиневших губах, точно в самой смерти было для него что-то приятное.