Иди на мой голос

Я разворачиваюсь, чтобы вернуться в здание Общества. У меня еще немало дел. Я чувствую спиной взгляд и сильнее выпрямляю спину.

– Ваше „прощайте“ значит…

– То, что вы хотите, чтобы оно значило. Оно может значить что угодно.

Я не оборачиваюсь. Просто слышу приближающиеся шаги, и тяжелый камень на моем сердце вдруг становится легче. Я ли был так зол? Я ли наконец делаю полной грудью вдох?

Моцарт заглядывает мне в лицо. Наверное, ему было бы легче, если бы там был гнев, но гнева нет. Он улыбается. Это непривычно блеклая и неуверенная улыбка, которая не встречает ответа: сил у меня нет.

– Я хочу, чтобы оно значило, что вечером вы выпьете со мной в „Золотом Ангеле“[41]. Вино, которое предпочтете.

– А если я предпочту что-то достаточно дорогое?.. – Мне вдруг так нелепо хочется задеть его, напомнив о стесненном положении, но неожиданно он не ведет и ухом.

– Сочиню что-нибудь и расплачусь. Хоть кто-нибудь в этом трактире согласится, что хорошее вино стоит хорошей музыки? Моей музыки!

И я все же улыбаюсь.

– Что ж, только ради того, чтобы посмотреть на такой торг, я соглашусь. Заеду за вами вечером.

Более чем необычный способ примирения. Но я принимаю его, и, слабо улыбнувшись, пожимаю на прощание протянутую руку. Я уже думаю: как бы включить в ближайшую концертную программу Общества непрозвучавшее рондо…»

Ночь

[Падальщик]

В коридоре я надеялся услышать два женских голоса, пусть бы даже они ругали меня на чем свет стоит. Я почти молился об этом, но не услышал ничего. Когда я показался на пороге кухни, Пэтти-Энн, сидевшая с чашкой чая, подняла красные, встревоженные глаза.

– Где Лоррейн?

Не вернулась. Я тяжело оперся о дверной косяк. Сестра смотрела на меня, теперь я заметил, что у нее дрожат руки. Я знал, что в нее сегодня стреляли и что виноват я, – потому что бросил их с Лоррейн ради похода в «Три пенни». А ведь Розенбергер предупреждал меня…

С некоторым усилием я произнес:

– Я думал, она с тобой.

Ложь. Пэтти-Энн покачала головой и поднялась.

– Она была с Эгельманном. Ты ее видел?

– Видел. Она от меня ушла.

– Куда?

– Не знаю.

– Почему?

Вопрос уже был задан громче. Сестра сделала ко мне несколько шагов. Я молчал.

– Что ты ей сказал?

Она схватила меня за плечи; для этого ей пришлось встать на носки и поднять руки, ведь она едва доставала мне до середины груди.

– Говори!

– С чего ты взяла, что я что-то ей сказал?

– С того, – прошипела она, – что знаю тебя. Вот только не знала, что ты такой трус, братец!

Трус.

– Закрой рот, – огрызнулся я. – Я сказал то, что должен был. Назвал ей имя преступницы, ей это не понравилось, потому что преступница – близкий ей человек.

Пэтти прикрыла рот и отступила, медленно покачала головой.

– Есть доказательства?

– Пока нет, но…

Пэтти отвернулась и тихо произнесла:

– Когда я выходила замуж впервые, ты назвал моего жениха будущим убийцей. Он им стал. Второго назвал жуликом – он им стал. Про Фло ты сказал, что он сумасшедший, и он сошел с ума. Тебе пора научиться молчать. Ты всем приносишь одни несчастья.

Мне мучительно хотелось ударить мою сестру, но я спрятал руки за спину.

– Ты всегда защищала кого угодно, кроме меня.

– Потому что ты не нуждаешься в защите. Хотя… – оглянувшись, Пэтти фыркнула: – Лоррейн рассказала, как ей пришлось спасать тебя от тигров. Похоже, ты не умеешь платить долги.

– Мой долг уже оплачен.

– Хватит. – Она начала быстро, нервно убирать со стола салфетки и чашки. – Когда ты виноват, всегда болтаешь и редко что-то делаешь. Не желаю больше тебя слушать.

– Какая жалость. Тогда убирайся. Я тебя не звал.

Пэтти-Энн выронила чашку; та разбилась. Мелкие осколки, почти крошка, видимо, фарфор был совсем хрупкий. Выпрямившись, сестра снова взглянула на меня. Ее глаза обжигали льдом. Как мои.