Иди на мой голос

– Хорошо, уеду. После того как Лоррейн вернется домой. Знаешь… мы знакомы пару дней, но я уже люблю ее больше, чем тебя. Странно, что, зная ее дольше, ты не полюбил ее хоть немного.

– Мне нужно, знаешь ли, больше времени. Точно не жалкий месяц, в течение которого ты обычно прыгаешь в чью-то…

Пэтти усмехнулась.

– Флориан говорил, для любви иногда достаточно трех минут. И потом любовь живет до смерти, а может, после нее тоже. Сентиментальный был старик, правда?

Она убрала в буфет молочник и кофейник и покинула кухню. Я слышал, как она поднимается по лестнице, и медленно сжимал и разжимал кулаки. Я должен был успокоиться. Что могла моя сестра, эта титулованная шлюха, знать о любви? Еще меньше, чем обо мне.

Я прошелся вдоль стола. На краю я увидел неубранную деревянную коробку с резным узором на крышке. Кажется, в таких лежали пряности. Я взял ее, открыл и почувствовал знакомый запах. Корица. Терпкая, о чем-то напомнившая. Нет, не о чем-то. О ком-то. Это был запах Лоррейн, только ее. Голова закружилась, я закрыл глаза.

Она – поднимает руку с револьвером и стреляет в тигра. Равнодушно, без малейшей жалости, так свойственной женщинам.

Она – промывает мои раны и дует на них с шутливым смехом.

Она – стоит посреди кабинета своего мертвого отца, с опущенной головой, сжимая в руках бутылку какого-то спиртного.

Вырывает у матери глупые любовные письма сестры, получает за это затрещину.

Касается моей щеки, наклонившись над креслом, – глаза почти такие же глубоко-синие, как и у членов нашей семьи, ресницы светлые, на губах, углы которых обычно опущены, – улыбка. От запястий до кончиков пальцев – неотступный запах.

Опиум. Корица. Лоррейн

Это невозможно было выносить. Нет, не я, не со мной, не из-за нее! Я крепко сжал коробку в ладони, потом с силой швырнул в стену. Порошок рассыпался на пол, заполняя удушливым запахом всю кухню. Я поднял воротник и вышел в коридор.

[Лоррейн]

Они были в масках. Уродливые звероподобные твари в венецианских масках. Мелькание их красок сводило с ума, запахи парфюма и пота, шоколада и миндаля ударяли в нос.

Музыка. Рваная музыка скрипок из черного дерева. Черных скрипок с золотыми струнами из кошачьих жил. Кто-то драл их так, что слух этого не выносил.

Всплески. Вспышки. Закрыть глаза и смотреть, смотреть, смотреть. Сердце рвалось из груди и, встретив преграду, отзывалось болью. Наваждение… безумие…

Тварь из толпы вдруг упала – на мозаичный пол, прямо на выложенную кровавыми стеклышками розу. Маска раскололась. Не тварь… человек. Бледный человек с разметавшимися светлыми волосами, он сжался в позе зародыша и застонал сквозь зубы. А другие…другие заплясали вокруг.

– Помогите ему!

Меня не слышали.

– Помогите!

На губах человека выступила кровавая пена, он закашлялся. С ним закашлялась и я.

Боль. Ломкая боль каждый раз перемалывала все кости. Только здесь, только так. Боль не была моей спутницей. Я сама становилась болью.

Человек на полу корчился, не поднимая опухших век. Но я уже видела: сквозь толпу к нему кто-то продирается, кто-то… Еще одна тварь. В черном. Наклонилась, и…

На окровавленных искусанных губах появилась улыбка облегчения.

* * *

Трубка упала из руки; я попыталась вздохнуть. Легкие точно забило стеклом.

– Удивительно… моя милая Лори – наркоманка.

Ладонь в бархатной перчатке провела по щеке, и я открыла глаза. Она сидела на краю постели. Все та же – темноволосая, смуглая, с изуродованной половиной лица. Карие глаза – грустные, злые. Улыбка-рана, улыбка-оскал на темных губах. Фелис. Моя. Мертвая. Сумасшедшая. Она сняла перчатку и снова погладила меня.

– Хочешь секрет, Лори?