Иди на мой голос

Это я подтверждаю кивком. Я чувствую озноб; на сердце тем тяжелее, чем отчетливее я понимаю: утешение недолговечно. Тягостные мысли овладевают снова и снова, падают, как эти пожухлые листья. Что будет, когда листьев не останется и со старых деревьев, под которыми мы так любим говорить обо всем на свете, упадут даже гнилые плоды?»

* * *

«– В страданьях дни мои проходят…

Голос Царицы Ночи холоден как звездный свет и нежен как синева свода. Моя спутница закрывает глаза и прижимает руки к груди. Это столь искренний и нехарактерный для нее жест, что я задерживаюсь взглядом на смуглом, остающемся смуглым даже под слоем белил, лице.

Катарина[54]кажется как никогда одухотворенной. Обычно она, с ее острыми взглядами, звонким смехом и выразительной походкой, производит иное впечатление. Именно то, какое, к сожалению, необходимо в наш век женщине, чтобы изыскать особого покровительства мужчин. Может, поэтому сейчас я любуюсь ею так, как не любовался за все время нашего знакомства, как бы она, кокетливая итальянка, ни желала моих взглядов.

– Чудесная опера… – Шепчут яркие, почти карминовые губы. Этот шепот – отголосок сотен взглядов, устремленных на сцену.

– Bello, – эхом отзываюсь я. – Браво.

„Волшебная флейта“[55]блистает так, как блистало лишь то, с чего начался путь Моцарта в Вене, – „Похищение из сераля“. Может, потому что „Волшебная флейта“ столь же сказочная, может, потому что столь же знаковая по своей сути. Люди – как бы слепы они ни были – наверняка ощущают это. „Волшебная флейта“ – опера жестокого рока, опера нити, на которой балансирует ее гениальный творец, опера тайн.

Мой друг болен. Все меньше надежд, что болезнь обратима. Это видно, стоит посмотреть ему в глаза, не подмечая даже другое: восковую бледность, припухшие суставы, поблекшие волосы, которые он все чаще прячет под париками. Взгляд минутами гаснет. Он словно погружается в темные глубины. Когда я рядом, то силюсь вытащить его назад к свету, как и все, кто еще ему верен. Сейчас я тоже делаю лучшее, на что только способен, – дарю ему аплодисменты.

– Вольфганг, ария невероятна.

В первый миг он глядит сквозь меня, но с усилием выныривает.

– Благодарю вас, мой друг. Жаль, вы не можете видеть, как я…

Он осекается и смотрит на свои руки. Я не ошибся: они снова отекли и кажутся молочно-белыми, странными, словно… тряпичными. Мелькнувший образ отвращает меня, и я торопливо улыбаюсь.

– Дирижируете? Ничего, увижу. Ведь скоро вам полегчает.

Он улыбается в ответ. Слова „Вы наивны“ слишком отчетливы и очевидны.