Иди на мой голос

Второе – остервенелая одержимость, с которой Моцарт работает над заказом. Душевные силы, бросаемые им на чужую смерть. Я уже видел фрагменты реквиема – прекрасного, как многие его творения, и невыносимо давящего, как ни одно из них. Даже музыка, сопровождавшая смерть Развратника, не сравнится с тем, что рвется с исписанных размашистыми рядами нот страниц. Реквием страшен. И в окружении Моцарта нет человека, которого не встревожила бы произошедшая с ним перемена.

– Я просто болен. Я… болен? Как вам кажется?

Еще несколько пожухлых листьев падает с замерзающего дерева. Я поднимаю голову и долго смотрю на скукожившиеся, потемневшие плоды.

– Я же не врач, Вольфганг. Обратитесь лучше к…

– Врачи осточертели мне, – горячо возражает он, и кулаки вдруг сжимаются. – Они не могут понять. Сальери, скажите, вы знаете, что это, – когда кто-то стоит над вами каждый раз, как вы пишете? Стоит и будто бы только с улицы, и весь холодный, и ничего не говорит, но вы чувствуете, как он дышит. Дышит и… ждет…

Он запинается. Как никогда остро я сознаю то, что причиняет мне боль.

Мы не просто воюем за разные миры. Мы принадлежим разным мирам. И это иные миры, чем немецкая и итальянская музыка. Когда я пишу, ничье холодное дыхание не касается меня. Когда я пишу, я освещен солнцем. Я живу с этим ощущением. Оно зародилось в детстве, когда мать с ласковой улыбкой слушала мою неуверенную скрипичную игру, и укрепилось, когда герр Гассман приводил меня в церковь, указывал на витражи и говорил, что, если музыка от сердца, Бог услышит ее через этот цветной свет. Ни в одну жизненную минуту я не чувствую себя счастливее и спокойнее, чем когда пишу. И как чудовищно, когда шепот смерти слышится тебе в каждой твоей ноте.

– Мне очень страшно. – Он закрывает глаза.

– Нет, Вольфганг. Я… не знаю, что это такое. Мне… не понять. Простите.

Слова падают камнями; с ними – легкая листва. Порыв сквозняка задевает мое лицо.

– …Но я знаю, – подняв со скамьи плащ, я накидываю ткань ему на плечи, – что чашка хорошего кофе или шоколада согреет вас и взбодрит. А когда реквием будет закончен, вы забудете все, как страшный сон. Даже посмеетесь. И я посмеюсь с вами.

Он открывает глаза и удивительно послушно начинает одеваться. На его губах появляется улыбка, она немного меня успокаивает.

– Так вы утешаете детей, когда они видят плохие сны?

– Да. В конце концов, что еще я могу придумать? Я скучный человек.

– А потом послушаете наброски к моей новой опере?