Идя через рожь

Романистка Мэри Маккарти в своем едва ли не самом жестком отзыве такого снисхождения не проявила. Маккарти завоевала известность благодаря целой серии ядовитых эссе, посвященных разоблачению литературных "священных коров”. Ее собственные взгляды отличались от взглядов Сэлинджера настолько, насколько это вообще было возможно. В ее недавно написанном романе “Воспоминания о католическом детстве” подробно рассказывалось, как она прониклась отвращением к религии, как стала атеисткой и заменила веру в Бога верой и собственный интеллект, то есть прошла путь, противоположный пути сэлинджеровской героини. То, что Маккарти изберет предметом своей критики “Фрэнни и Зуи” и самого Сэлинджера, не стало большим сюрпризом для тех, кто ее знал. Однако страстность ее нападок поразила всех.

В статье, вышедшей в начале 1962 года в английском еженедельнике “Обзервер” и позднее перепечатанной в “Харпере”, Маккарти обвинила Сэлинджера в том, что он украл свою манеру письма у Хемингуэя. После этого она начала громить не только “Фрэнни и Зуи”, но и “Над пропастью во ржи”. “Для Сэлинджера в окружающем мире существуют только союзники и враги. Даже роман “Над пропастью во ржи”, подобно книгам Хемингуэя, построен на принципе исключительности. Персонажи делятся на членов клуба и тех, кто к нему не принадлежит”. Теперь под “клубом” подразумевалась семья Глассов. Маккарти совершенно верно рассчитала, что тяжелее всего автор воспримет удар по детищам своего воображения. “И кто же эти вундеркинды, как не сам Сэлинджер?.. — задастся вопросом Маккарти. — Смотреть на целых семь лиц Сэлинджера, одинаково умных, симпатичных и простых, все равно что смотреть на размноженное отражение Нарцисса. В мире Сэлинджера нет никого, кроме Сэлинджера”.

Маккарти выстрелила сразу по трем мишеням: по содержанию “Фрэнни и Зуи”, по оригинальности “Над пропастью во ржи” и по мотивации автора. Но более всего возмутило Сэлинджера в ее рецензии обвинение в том, что он сам презирал более всего: в эгоцентризме и фальши. Такие оскорбления не могли остаться без ответа. Пусть и не сразу, но Уильям Максуэлл поднял голос в защиту Сэлинджера. Его слова стали реакцией на статью Маккарти, но их вполне можно применить ко всем нападкам на Сэлинджера со стороны критиков. “О господи, сколько же крови в этой воде, — скорбел Максуэлл. — Ей не понять его достоинств — очарования диалогов, экономности стиля и полного отсутствия претензий на интеллектуальность. Рассказы о Глассах — не интеллектуальное, а мистическое чтение”

В наши дни “Фрэнни и Зуи” — всеми признанный шедевр. Этой книгой восхищаются поколения читателей, видящие в ней рассказ о сострадании, человечности и духовности. И в то время как большинство критических приговоров Сэлинджеру и его книге давно забыто, “Фрэнни и Зуи” переиздаются после 1961 года ежегодно, причем потребность в увеличении тиража постоянно возрастает.

Сэлинджеру не пришлось долго ждать восстановления справедливости. Главный ответ его критикам был дан 14 сентября 1961 года, в день, когда издательство “Литтл, Браун энд компани” пустило “Фрэнни и Зуи” в продажу. Очереди взволнованных читателей выстраивались перед книжными магазинами, книга разошлась в количестве более 125 ооо экземпляров и сразу заняла верхнюю строчку в списке бестселлеров газеты “Нью-Йорк тайме”, чего не удостоился в свое время даже роман “Над пропастью во ржи”. Типографские машины издательства едва поспевали за спросом. В самый первый год книга “Фрэнни и Зуи” выдержала не менее одиннадцати переизданий в твердой обложке и оставалась в списке бестселлеров на протяжении шести месяцев. Даже временно выпав из списка, она упрямо вернулась обратно, занимая место среди самых популярных романов и в 1961-м, и в 1962 году.

Переплетенные в строгую обложку, внутри “Фрэнни и Зуи” остались точно такими же, какими появились на страницах “Нью-Йоркера”. Чтобы преподнести их по-новому, Сэлинджер написал короткую заметку, помещенную на клапане суперобложки и объясняющую, что это части будущей саги о семье Глассов. Сэлинджер обещал своим читателям, что очередные ее части готовятся к публикации в “Нью-Йоркере”. Это, конечно, было неправдой, но Сэлинджер хотел, чтобы читатели восприняли “Фрэнни и Зуи” как первую ласточку. “К тому же у меня есть множество разрозненных заготовок, — уверял он, — но мне предстоит еще сколько-то, как теперь говорят, с ними повозиться”.

Вряд ли стоит сомневаться, что Сэлинджер действительно собирался выполнить свое обещание, а вот завершающая фраза заметки — это и впрямь сознательная ложь: “Моя жена в порыве откровенности попросила меня добавить, что я живу в Вестпорте со своей собакой”. Особенно неуместным было здесь слово “откровенность”. Все прекрасно знали, что Сэлинджер живет в Корнише, и в этом заведомом вранье отразилось не только его страстное желание быть оставленным в покое, но и полное непонимание истинных масштабов своей известности.