Идиллии

В этот же вечер, как мне показалось, словно бы что-то их отпустило. Поужинали, опять молча достал трубку старик, пересел в угол, отодвинулся от стола и я, расположился напротив него. На улице осенние ветры, как озорные мальчишки, крутились вокруг дома, посвистывали и один за другим уносились бог знает куда. Между нами, как раз напротив очага, растянулась серая кошка, а где-то близко невидимый сверчок однообразным пиликаньем наводил на нас сон.

Старушка убрала деревянные миски и села возле кошки напротив огня.

— Ты сам-то откуда? — обратилась она ко мне.

— Не здешний, — ответил я. — С верху, с гор.

— Так я и знала, — обернулась она к мужу. — Как ты его привел, сразу увидела, что земляк.

— Горца всегда видно, — он вынул трубку изо рта и тотчас ее сунул обратно.

— И мы с верху, с гор, — поспешила кивнуть мне, как своему, старушка…

— Здесь, на равнине, куда ни повернись, везде наши земляки, — добавил я. — Верно, и вы с давних пор сюда переселились?..

— Да я еще, как говорится, молодайкой была, — оживилась она, ее темные глаза засветились, и от доброй улыбки морщинки разбежались по худощавому лицу. Она помолчала, огляделась и вдруг заговорила так доверительно, как будто наконец-то нашла того, кому может открыть свое сердце. — Как я уложила свое приданое в доме свекрови, да не успела и притронуться к нему, так и побросала через окно в телегу… Как закричали: «Турки идут, бегите!» — все похватали, что под руку попало, и повыскочили из домов. Муж мой побежал за буйволами на луга. Привел, сразу запряг — с двумя подушками в руках я догнала его уже в воротах, швырнул он их в телегу, сунул мне стрекало, дернул за цепи, и поехали мы по селу; ну, там, у колодца, увидели святогорского монаха, только он, золотушный, и остался… Не успели мы выехать из села, как с другой стороны по крышам зацокали пули… Молод ты, где тебе помнить. Но кто это перенес…

— Над нашим селом высокий холм, — заторопилась, увлеченная воспоминаниями, она и уже не могла остановиться. — Только что мы начали подниматься на него, как у буйволов задрожали ноги, не тянут: ну, подумала, не убежим. Один монах без камилавки скачет мимо на лошади: «Бросайте, — кричит, — телегу, бегите, а то догонят!..» Столько я сама трудилась над приданым, да еще дали мне мама и бабушка — и все это бросить на дороге… А по увалам, по холмам толпится народ — голова кругом! Тут гонят овец, а те шарахаются, разбегаются, не собрать; там едут на телеге прямо через поле, высокими колосьями закрываются, волов погоняют, спешат. Какая-то мать бежит с холма назад за ребятенком, рвет волосы на себе; а под терновым кустом кричит забытый младенец… Чем дальше к ущелью, тем гуще валит отовсюду народ.

Взобрались на холм, пошли петлять по горной дороге к сукновальням. Не доехали еще до сукновален — стали нас догонять раненые, а разминуться-то негде. Крепко оно в памяти сидит, наше переселение. Весь мир тогда перевернулся. Пришлось перетерпеть, что поделаешь! Я ведь тебе говорила — на сукновальнях мы нашли наших. Так сбились люди и скотина, ступить негде. Дедушка мой распряг буйволов возле двух жерновов, наши сели на дышло, зовут и нас к себе, с ними остаться. «Телегу я нагрузил. Хочешь — иди за мной!» — рассердился мой муж. Что мне оставалось делать? Поцеловала я руку маме и дедушке, взяла опять стрекало и пошла за буйволами. Словно ему тогда свет стал не мил, нахмурился он, задымил и зашагал… Погоняю я буйволов и боюсь слово сказать. — Стало смеркаться, а там уж и стемнело. Въехали мы в ущелье. Кто нас обогнал — пристал к первой мельнице, кто догонял — нашел себе место подальше, а которые заметили под дорогой поляну, поставили телеги в круг, распрягают. А мы едем — нигде не постоим, он все идет, а я все слова не смею сказать. Всю ночь ехали, не передохнули. Утром смотрю: и сзади нас никто не догоняет, и впереди никого нету. Остались только мы вдвоем. Опять едем, куда дорога ведет… Пока ехали по ущелью, по горной дороге, размытой ручьями, то в колдобину завалится телега, то по камням тарахтит: все что-то хоть стучит, дает о себе знать, будто утешает тебя. А к полудню, как выехали из ущелья на равнину, замолчала телега и у меня захолонуло сердце. Я как заплачу! Сколько перетерпела — слезинки не проронила, а тут на́ вот — от того, что замолчала телега!.. Плачу я, а он только пуще сердится, дергает за цепи и даже не обернется, ругается: «Камней, что ли, пожалела?.. И что ты разревелась? Чего рыдаешь?..» Все теперь прошло, будто и не бывало… Сидим вот вдвоем, я вспоминаю, а он все молчит и ни словечка не скажет. А мне охота вспомнить, поговорить с кем ни то. Хорошо, хоть ты подвернулся. Намучилась я тогда, натерпелась, как это забудешь?

Мы оба посмотрели на горца. Он подался вперед, отогнал дым от лица и, видно, потому что на этот раз с ними сидел чужой человек, вдруг проворчал:

— Что ты городишь, ведь не знаешь, каково мне тогда было!

Он выбил трубку о ладонь, вынул кисет с табаком, набил ее снова и продолжал, не глядя ни на жену, ни на меня: