Идиллии

— И какая это была мука… — Рале повернулся к стене. Ему не верилось, что мать выживет. А пошли третины, девятины, панихида, каденье ладаном, поминанье… все по чину, как положено, и уже тогда он начал замечать — под своим черным платком мать пересилила горе, укрепилась и пришла в себя… Рале лег ничком, он не хотел больше ни о чем вспоминать — заснуть бы, уже вторые петухи кричат, — но мысли все текут, одна подгоняет другую, и он не может от них избавиться.

…Вот мать его вдова, целыми днями они надрываются вдвоем, а все не могут управиться. Люди вместо того, чтобы пожалеть их, посмеиваются, подкалывают мать и даже при нем так сплетничают о ней, что он сжимает кулаки — была бы сила, всех бы порешил… Как раз тогда, когда Рале познал мир, когда он отвернулся и от здешних и от нездешних и возненавидел их, мать ушла в равнинное село — замуж вышла за тамошнего мужика. Если бы ему сказали, что мать сейчас умрет, ему не было бы так тяжко… Он ведь за несколько дней перед тем заметил, как этот чужак слоняется возле дома, а завидев мать, подкручивает тонкие усики и часто-часто моргает маленькими глазками, и возненавидел его.

Масло догорало в лампадке, огонек померк, коснувшись воды, фитиль зашипел, потом выстрелил искрой и слабо замерцал снова. В усталой памяти Рале тоже все померкло — из того, что было после свадьбы матери, ему ничего не припоминалось. Блеснет смутное воспоминание и тут же угаснет.

Так он встретил рассвет.

IX

С тех пор Рале уже совсем присмирел. И словно пропал с глаз и молодых и старых. То он слонялся один в доме по целым дням, а то уйдет незаметно из села и никто не знает, где он. Прошла пасха, отшумели хоро и катанья на качелях, — он нигде не показывался.

Спустя время по селу разнеслась молва, будто Рале ушел в монастырь, чтобы постричься в монахи. Тот, кто про это слышал, бился об заклад, что так оно и есть, другой рассказывал, что своими глазами видел его в монастыре в камилавке.

А перед самым сенокосом бакалейщик сказал, что Рале ушел выправлять себе вулу[18], чтобы привести молодую вдову из другого села.

— Так задавался, так высоко залетал, а кончил тем, что на вдове помирился? — ломали голову и недоумевали млад и стар.

— Девка ли, вдова ли, у каждого своя доля на этом свете. Лишь бы и ему зажить, как люди… Про себя Рале уже покончил с прошлым, зарекся сплетничать и слушать людские пересуды. Знали бы люди, как он натерпелся за все эти годы, когда в Николин день ночью плутал один голодный и мокрый в снегу… Или когда, как старый скряга-монах, принялся зарывать деньги в землю… Когда замкнулось его сердце и он ничего не видел, ничего не слышал вокруг, кроме издевательств и насмешек… Когда в голове у него толпились одни умершие… и днем и ночью он не находил себе места. И теперь стоит ему оглянуться назад, становится страшно…

Прошло немного времени, и из-под длинной стрехи отцовского дома выглянули два окошка, как ясные глаза проворной домовитой хозяйки. На деньги, которые Рале отложил впрок, наняли плотников подправить дом; то, чего не сделали плотники, доделали вдвоем они сами. Он нарубил веток, забил колья и огородил двор. А она заткнула и замазала щели, соскоблила грибы с потолка, прибралась и каждой вещи нашла свое место. Даже наломала полыни, связала в пучок и повесила под стрехой сохнуть — в доме, где живут люди, все может понадобиться…

Осенью Рале запахал свои луга. Зажили они вдвоем, и вот верный пес уже машет хвостом перед порогом их дома.

X

Притихла дорога, притихли и окрестные дворы. Вдалеке за плетнем засветилось низкое окошко, вслед за ним, как рой светлячков, там и сям замерцали огоньки, и ночь — холодная, безветренная зимняя ночь — опустилась и накрыла село. Рале, опершись локтями о подоконник, все еще блуждал взглядом над крышами и садами, и тихая радость согревала его изнутри. Глядя вокруг из своего окна, теперь он постигал и мир, и его порядки, и свое место в нем… И самое глухое оконце на краю села, наполовину заклеенное бумагой, уже светилось в ночи, трубы все гуще дымили черным пахучим дымом, и казалось, радость грядущего праздника, которая трепетала в каждом окне, вместе с дымом из труб дружно поднимается в потемневшее небо.

— Больше не дымит… Закрой, а то становится холодно, — промолвила за его спиной жена.

Он прикрыл окно. Молча повернулся и, прислонившись спиной к стене возле окна, осмотрел свое хозяйство. Огонь разгорался в очаге, сияли освещенные им котелки и медная посуда, а там, в переднем углу, у старого деревянного киота хозяйка поправляла фитиль в лампадке. Поправила, огонек озарил ее кроткое лицо, и Рале представилось, будто он видит перед собой новую икону.

Он взял трехногую табуретку, присел возле очага, и у него, завороженного тихой радостью своего дома, опять открылось сердце, и забыл он насмешки, забыл, как слонялся, беспутный, по корчмам и улицам.

На старое гнездо