Идолов не кантовать

— В последней строке я применил специальный прием: пожертвовал рифмой ради содержания. А наборщик, этот неграмотный дурачина, решил, что я ошибся, и вставил свою дурацкую рифму. Но моих объяснений не стали слушать.

Сидорчук трепетно сложил реликвию и спрятал в тряпку.

Из скромности куплетист подписался под "Уроками гения" псевдонимом. Нашли все равно. Вызвали в райком и топали на него ногами. Посадить не посадили, но из партии выгнали. Через месяц приехал какой-то гражданин в черном костюме, шляпе, перчатках и с диктофоном. Назвался другом, обещал помочь. Взяв короткое интервью и подарив червонец, доброжелатель укатил в неизвестном направлении. Вскоре о козякинском антисоветчике вещали вражеские радиоголоса. Сидорчук настраивался по ночам на короткую волну, слушал байки о своей горемычной судьбе и плакал. По Козякам расползлись слухи. Старухи судачили о том, что в городе появилась подпольная шайка, разводящая колорадских жуков. Согласно другой версии, из лагерей бежал заключенный, шастает по погребам и пишет на заборах матерные слова. За кого принимали Игната Фомича — неизвестно, но здороваться с ним опасались. Зато с приходом темноты являлись таинственные личности и подсовывали под дверь записки. Записки изобиловали компроматом на парторгов, ответственных работников и товароведов. Авторы анонимок выражали борцу — одиночке свою солидарность и просили принять меры. Переполненный гневом диссидент складывал письма в чемодан с твердым намерением оправдать надежды народа и, когда придет время, дать материалу ход. Но нужное время пришло и быстро ушло. Грянула свобода. Ругать власть стало можно всем. Не получив хода, диссидентская картотека так и осталась пылиться под кроватью. О Сидорчуке забыли. Уже никто не узнавал в стареющем человеке с блуждающим взглядом недавнего народного любимца. Игнат Фомич чах и тосковал по ушедшим славным временам.

— И много у вас сохранилось этих писем? — осторожно спросил Потап.

— Все. В чемодане целая кипа лежит. Что от нее теперь!

— Кипа, говорите? — Прорицатель оживился и быстро закружил вокруг стола, пытливо изучая трещины на линолеуме. Изредка он вскидывал голову и грозно вопрошал:

— Так, значит, кипа? И большая кипа?

Поэт печально кивал, и Мамай шагал дальше.

— Так как же? — молвил Игнат Фомич, глядя на мелькающие перед ним ноги. — Я могу надеяться?

— Что? — рассеянно спросил кладоискатель. Ах да. Ну-у… может быть, может быть. Почему нет? Хотя вы тоже хорош гусь! Боролись бы себе потихоньку. И советская власть была б на месте, и вы при деле. А теперь попробуйте ее вернуть!

— Я… я не знал, что так быстро ее поборю.

— Не знал! Недооценивать себя так же опасно, как и переоценивать. Вот и получайте. А пока подумайте над своим поведением. Я сейчас соберусь, и пойдем посмотрим вашу коллекцию.

Диссидент остался в одиночестве и, потупившись, смотрел в дыру ковровой дорожки. В голове его ворочалась тяжеловесная, как бревно, мысль о том, как это его угораздило завалить мировое коммунистическое движение.

— Не рассчитал, — сокрушался Игнат Фомич, представляя себя в виде гиганта, неосторожным движением сломавшего карточный домик, — не рассчитал, получается.

Пошептавшись с Геной, бригадир вышел из туалета и кивнул гостю на дверь.

— Ведите меня, народный герой.

Где-то в глубинах коридора мелькнула фигура безработного майора. "Поймаю — прибью гада", — принял решение бригадир, следуя за Сидорчуком.

С неба сыпал снег и, падая на голову Потапа, таял в теплых волосах. На большой Исполкомовской улице не было ни души, не считая примерзших к веткам воробьев. Чекист предположил, что какая-нибудь из этих птиц однажды пролетала над золотым вождем и, возможно даже, неуважительно отнеслась к его драгоценной лысине.

— Я буду бороться, — размышлял вслух непокорный интеллигент, — бороться за советскую власть… А потом буду бороться против нее… Демократия мне не нравится… Невозможно показать свой героизм…

— Мэра пойдете малевать? — спросил Потап.

— Нет, я пойду на радикальные меры.

— Надеюсь, на путь банднтизма вы не станете. Например, один мой знакомый каждый день выходил в людные места и объявлял двухчасовую голодовку. Теперь он народный депутат. Попробуйте и вы. Себя проявите и здоровью польза.

У главного входа в исполком стояли люди в тулупах, составляющие одну команду. К той же команде, по-видимому, принадлежал и человек, маявшийся в некотором отдалении от них. На отщепенце были валенки, искусственная шуба и надвинутая на самые глаза лыжная шапочка "Winter sport USA". Под мышкой он держал древко плаката, на котором корявыми буквами было написано: "Позорно!". Заметив приближающихся прохожих, пикетчик взметнул плакат и заорал сиплым голосом:

— Руки прочь от народной собственности! Прочь руки!

Мамай остановился, скептически оценил плакат и самого демонстранта.

— Руки прочь… от собственности, — повторил лыжник тише и боязливо покосился на товарищей в тулупах.

— Чего орешь? — холодно спросил Потап.

— Руки прочь, — смутился пикетчик, явно не ожидавший такого участия к себе.