Иегуда Галеви – об изгнании и о себе

– Я был единственным ребёнком у родителей, – продолжает Шломо, – отец, будучи участником Хаганы – военной организации, защищавшей еврейские поселения во время британского мандата, редко бывал дома. Мама тоже целый день на работе. Я рос один. Вот и решил, чтобы мои дети не скучали – не ограничиваться одним ребёнком. Сейчас у меня четверо внуков.

– Чтобы они были здоровы, – отозвался я.

Пока мы гуляли, солнце поднялось выше, розовеющее в утренней дымке небо посветлело. Мой собеседник, словно вглядываясь в прошедшие годы, рассказывал:

– Был у меня дядя – мамин брат; художник и поэт. Абсолютно одинокий человек. Во время пожара сгорели его картины и стихи. Не было копий картин, и стихи были только в одном рукописном варианте. Весь его многолетний труд превратился в дым… Мой молчаливый дядя, бывало, подолгу один сидел в кафе. Не женился – может быть, ему хватало самого себя, а может, была несчастная любовь. Я боялся его одиночества, думал, что дети – единственное, что привязывает нас к жизни.

– Ну да, – отозвался я.

– Мы вернулись из Америки, отец жены дал деньги на первый взнос за квартиру; скитаться в Израиле по чужим углам у нас больше не было сил. Гуманитарию трудно найти здесь хорошо оплачиваемую работу, чтобы купить квартиру. И не только гуманитарию, вот и молодёжь часто уезжает из страны, оттого что нет перспектив на своё жильё.

– Впрочем, – заговорил после некоторого молчания Шломо, – дело не только в квартире, мы вернулись ещё и потому, что не хотели, чтобы дети в дальнейшем искали себе пару среди другого народа. Мы не свободны от наших предков, культуры семьи, где наше Учение помогало преодолевать сознание своей конечности. Я по материнской линии в родстве с любавическим ребе – Менахемом Мендлом Шнеерсоном. Тем самым, которого хасиды почитают королём Машиахом. Представьте меня с бородой…

– Да, в самом деле очень похож! – удивился я. – Если прибавить бороду – одно лицо!

– Мама говорила: разница только в том, что я ростом повыше.

– Поразительно!

– У всех жизнь складывается по-разному, – продолжал Шломо, – и нередко случаются чудеса. Я знаю семью религиозных сионистов, у которых в Америке долго не было детей, а в Израиле сразу один за другим появилось шестеро – две девочки и четыре мальчика; сейчас у них семнадцать внуков.

– Климат здесь особенный, животворящий, – заметил я.

Пока мы разговаривали, солнце стало припекать и утренней прохлады как не бывало. Мой случайный и не случайный знакомый всё время смотрел на часы и ровно в восемь поспешил домой. Казалось бы, как у пенсионера у него нет необходимости считывать минуты, чтобы не опоздать на работу. Однако… чувствует ли он себя хозяином в квартире, купленной на деньги свёкра? Наверное, послушен указаниям жены. Красивый, благообразный человек – высокий лоб, выразительные глаза, но, судя по мягким чертам лица, нет в нём волевого начала, и женщину взял ту, которая сама в руки шла. Она же, должно быть, деятельная, честолюбивая, когда-то не надеявшаяся на свои прелести, сейчас верховодит в семье. Кто знает, окажись я на его месте, может быть, всё сложилось бы так же.

Иногда я встречаю Шломо в библиотеке при университете, где он пишет о границах расселения двенадцати колен Израиля эпохи Судей ХII–ХI веков до нового летоисчисления. Зная несколько языков, он свободно ориентируется в литературе, я же только и могу пользоваться книгами на русском языке. Незнание иврита и английского – моя самая большая проблема в Израиле. Пробовал учить – не получается; что-то с памятью стало – помню, что было в детстве, и забываю события недельной давности. В читальном зале библиотеки радуюсь привычному запаху книг, тишине. Вглядываюсь в сосредоточенные лица студентов и дряхлых, едва таскающих ноги стариков, которые ходят в читальный зал в силу привычки. Помню, с каким нетерпением торопил время в детстве, чтобы приобщиться к жизни взрослых, которые что хотят, то и делают. И вот я такой же обессиленный годами старик, который, подобно Сократу, может сказать о себе: «Я знаю, что ничего не знаю…»

А если бы всё сначала? Хотел бы я снова в секретном почтовом ящике, куда меня не взяли после окончания института по причине национальности, проектировать космические корабли? Пожалуй, что нет. Зачем летать на Луну, когда здесь, на земле, жизнь несовершенна. Вот если бы обладать даром слова, чтобы убедить всех жить без вражды, и тогда больше не будет войн…

Случается, мой недавний знакомый Шломо сгибается от боли в спине – то последствия ранения в войне Судного дня. При этом я чувствую себя особенно неловко, ведь я приехал в отвоёванный Израиль на всё готовое – и тебе крыша над головой, и достаточное пособие. Только и остаётся, что всего лишь мысленно участвовать в становлении страны, воображая себя кибуцником на каменистой земле и солдатом всех войн. Семьдесят лет существует государство, и семьдесят лет страна живёт или в состоянии войны, или в преддверии войны.