Иегуда Галеви – об изгнании и о себе

Угнаться ли за молодостью нам
Вослед летящим в сумраке годам,

Предпочитая в суете бесплодной

Служить не Богу, а его рабам?

Отвергнуть ли священный лик Господний,

Раздав любовь безликим господам?

Продать за чечевичный суп холодный

Предназначенья высшего бальзам?

И, алчущей души услышав шёпот,

Предаться о сокровищах мечтам?

Но отвратись от пустоты убогой

И, прислонясь к Всевышнего стопам,

Отвергни все пять чувств и стань угоден Богу,

Пока не кончен путь к последним берегам.[113]

Мечта об Иерусалиме никогда не оставляла меня; избавление можно обрести только на своей земле. В недавнем застолье с друзьями я говорил о том, что люди в пожилом возрасте ходят медленнее, чем в юности, и не потому, что у них болят ноги, а оттого, что идти некуда. Я предложил тост: «Выпьем же за то, чтобы нам всегда было куда идти!»

Мне бы пуститься в орлиный полёт,
твой прах оросить слезами,
Где скорпионы и змеи кишат
вместо живого бальзама.
Мне б поцелуем прижаться к камням,
пламенем битв опалённым.
Сладок, как мёд, был бы мне аромат
развалин твоих запылённых![114]

Не спасает заслуженное благополучие в стране, где ты живёшь из милости христиан или мусульман.

В плаще богатства, знатности и власти
Не уцелеть под градом и дождём,

И тот, кто удлиняет плащ в ненастье,

В конце концов запутается в нём.

А вечность ждёт, могилы скалят пасти,

И время шевелится в них червём.[115]

Всё, что мог, я уже сделал в этой стране. Другу моей юности Моше ибн Эзре, навсегда ставшему очень близким, родным человеком, могу помочь всего лишь деньгами. Он, одинокий скиталец, в письмах сетует на то, что с детьми нет общего языка и братья не спешат участвовать в его судьбе. Сколько раз приглашал его жить в моём доме, как я когда-то жил у него. Не приезжает. Утешает себя преимуществами старости, когда без труда можно довольствоваться малым. «А кто сказал, что Бог обещал человеку счастливую жизнь», – то ли утверждает, то ли спрашивает мой незабвенный друг. Находит утешение в нашей переписке, недавно прислал новые стихи, в которых уже не было песен о любви и вине. Вспоминал своих гостей, что приглашал в Гранаде на поэтические вечера. Недоумевал, куда подевались те, которые выражали ему любовь и почтение. Сейчас же оказался среди людей, не причастных ни к чтению научных трудов, ни к размышлению о замысле Бога при творении мира и человека. Не может Моше заинтересовать окружающих вопросами, над которыми размышлял всю сознательную жизнь, не может убедить, что достоинство в интеллекте…

Мне нетрудно представить эту ситуацию, тоже ведь приходилось жить в подобных условиях. Те, кто рядом, не имеют представления ни о его имени, ни о творчестве. Должно быть, забота о выживании наших обездоленных единоверцев берёт верх над любовью к познанию. Несмотря на изгнание и одиночество, мой друг не сдаётся – продолжает писать, размышляет о сущности, предназначении человека. Не я один отмечаю сходство его воззрений с «Источником жизни» и «Царским венцом» ибн Гвироля. В недавнем письме Моше прислал мне отрывок из своего стихотворения:

Есть у всего конец, но нет конца у зла.
Несчастиям моим и ранам нет числа.
Судьба меня в галут, в изгнанье занесла,
И в грязь, и в тяжкий труд, как вьючного осла.
Нет лодки, чтоб уплыть, и нет в руке весла,
И Божьей воли нет, чтоб наш народ спасла…
Верни нас, Господи, в страну, что ночью снится,
Где ветер ласковый и гулит голубица.
Мы гибнем, льётся кровь и слёзы наших глаз,
Воздетых к небесам с мольбою каждый раз.
Эсав и Ишмаэль, как звери, травят нас:
Едва ушёл один – второй напал тотчас…[116]