Иерусалим

Корежит время и забылся час,
И он не знает, сколько просидел.
Ничто не претерпело перемен —
Но странность средь таких давящих стен
Разлилась словно; мастер темных дел,
Тот шарик, в собственном соку варясь,

В слюне купаясь, в кровь пускает яд —

Минуя зубы, разрастил вайи
В кишках, желудке и костях.
Ден ерзает, все пальцами хрустя,
И дергается, словно не в своих
Тарелке или шкуре. Взбеленясь,

Взмывает, меряет шагами пол,

Пытаясь нервов мутный шок смирить,
Тогда как Кенни, лысый бегемот,
Уныл и зол, не чувствуя приход,—
Что очевидно, если обратить
Вниманье на здоровый ореол,

Или послушать кислый монолог:

«Ну на хуй. Че-т не торкает никак.
Пойду скурю свое». Но Ден, уйдя
По бесконечному ковру в себя,
Не слышит – ведь внутри него бардак,
Туман диссоциативный заволок

И кто он, где он, мысли в голове.

Но и в прострацьи видно все равно,
Что он в костюм старинный приодет,
Точь-в-точь как Чарли Чаплин, спору нет —
Бродяжка с кадров старого кино
На сцене, вдруг поблекшей до ч/б.

И Жирный Кенни рядом в мгле пыхтит,

Весь в черном, с белым лишь лицом; на нем
Такие же пиджак и котелок,
А их походка – чисто ламбет-уок.
Но здесь не только лишь они вдвоем:
Народец странный вдруг в углах пестрит,

Харкает, матерится – люд простой,

Герои дна, драк, пьянств и хулиганств.
А из щелей меж их пропитых лиц
Свет серый, грязный льется, словно из
Других математических пространств
Иль пролетарской вечности, смурной

От горечи бескрайней. Как пушок,

Наверх с коллегой тащит их двоих.
Все ближе эти черти на рогах;
В ушах – их смех, а в животе – война.
Стал наизнанку вывернут и мир,
И Ден – сменился полом потолок,

И кажется, что, воспарив к нему,

Сливается с сосновою доской:
Теперь на нем не кожа, а взамен
В кошмаре том он – голый манекен,
Хрящи – пазы, на коже – косослой.
По грудь проник он в нищую корчму.

Из глотки рвется скрип, слеза-смола

Течет густой по струганой щеке.
Ден смотрит в страхе и с раскрытым ртом:
Его хозяин с деревянным лбом
Таким же – у оравы на крючке,
Которая не в лад поет слова:

«Веселые курильщики нас звать,

Орда немертвых и нетрезвых душ.
В загробной жизни хорошо сидим
И от нее немногого хотим:
Бедламских Дженни в Паков пунш
И жбан – чтобы выпить или настучать!»

Угар буквально адский окружил,

Ден мечется, застряв, но видит лишь
Как пожелтевший лыбится тукан
С таблички «Гиннесса»; затем болван
Сосновый мечет взгляд шальных глазищ
На тех, кто в этом пабе старожил

И старомертв, на серых синяков,

Клубятся что и склабятся вокруг.
Один из них, в пальто и котелке,
Стирает крысий потрох на губе.
В его карманах полчища зверюг,
Но он не худший здесь, как ни бредов.

У одного, черт, расползлось лицо:

Рот на носу, а очи – на ушах.
Еще – гром-баба, и на кулаках
Она б свалила даже мужика;
   Ее божба благая не слышна
   В акустике сей мира мертвецов:

   Не звук, а пшик, помехами забит.

   Источник какофонии на раз
   Нашелся: труппа трупов у стены
   На сцене строится – мрачны, грустны,
   Готовят барабан, трубу и бас.
   Воспряли духом – вокалист спешит

   К концерту: он упитанный титан,

   Он весь – живот, берет и борода.
   Он катится под возгласы друзей,
   За ним Ден замечает двух детей
   В укрытии аршинного бедра.
   Одет в какой-то клетчатый кафтан

   Один из них, блондинчик в кудельках.

   Зовет их Ден, но лишь привлек толпу,
   И те на темечко жмут каблуком
   Ему, под шутки втаптывая в пол
   И оскорбляя стихотворный слух
   Надсадной злобой в пьяных голосах.

   «Эт ж чурка, гля, как чучело аль как

   Нога, что носит Эллиот-Хромой!»
   Большого Кенни – в чем мать родила —
   Бухая баба в оборот взяла,
   Инициалы режет с миной злой,
   В руке, начхав, что голосит толстяк.

   Ден слышит под покойников пятой,

   В болоте из опилок и заноз,
   Как круглый бард бар зычно огласил
   В бугурт у сброда бурного спросив,
   Где Фредди Аллен. И на тот вопрос
   Ответ – что он в таверне, но другой,

   На чем уходят дети. Шелупонь

   Удваивает гомон, гвалт и гнев,
   Под песню топчут Дена свирепей,
   Пытают Кенни вновь, а менестрель
   С ансамблем грянул удалой напев
   Чтоб тени пьяно выли в унисон:

   «Веселые курильщики мы все —

   В честь кабака, где пьем уж лет писсят!
   Мы с белочкой в чаду, в бледном аду,
   На гаде гад, бедламный проблядун!
   Так чокнемся, зажмуримся, и всяк
   Гуляй, рванина, в вечной нищете!»

   И Ден в сосне зыбучей под сей шум

   Как будто рыба, бьется меж миров,
   Мишень нападок падали, в беде.
   Забыт уже наркотик, даже где,
   Когда и кто он есть вообще таков —
   Остался лишь пивной делириум

   Угроз и башмаков. А визг вблизи

   От Кенни заглушает песняров
   И музыку – под что им помирать
   Придется, встретив зассанный сей рай,
   Ад либо лимбо, где всегда есть дом
   Для голи с варварством, как в давни дни,

   Где бедности порочный круг есть факт,

   А не метафора. Идут века
   Как будто бы, пока не входит внутрь
   Босяк убогий цвета перламутр,
   С собою бедолагу волоча:
   Лицо – из крови и стекла бардак,

   Когда-то ангельское. Вмята грудь.

   Звон, хохот, голос: «А ему чаво?»
   Бродяга оглашает посему
   Улики все и жуткую вину
   Того, но Ден ныряет глубоко
   Под пол, не слышит преступлений суть,

   Но видит наказанье. За грехи

   Срывают с пленника худой костюм
   И ставят на колени. Кенни же
   Со вставшим членом-брусом, неглиже,
   Узнает на себе и наяву
   Что мертвецам не страшны петухи.

   Как узник оказался на конце

   В занозистом коитусе самцов,
   Заводит призрак-зритель гадкий хор:
   «Нам весело куриться до тех пор,
   Когда приходит время кулаков
   И правосудия над улицей —

 Где в каждом мудаке и мертвеце

 Супротив Мильтона играет кровь:
 Без Сатаны вершим мы приговор!»
 Тут Дену кажется, как будто он
 В реальный денный мир сползает вновь —
 И тонет в сне, опилках и гнильце.

 Как с вечеринки выше этажом,

 Доносится вопль боли мужика,
 Кого на кол там начали сажать,
 Но Ден – у Кенни уж в жилье опять,
 Где вылетели пробки – прямо как
 В том жутком пабе. В сумраке немом

 Ден видит, что он, как сидел, сидит;

 Хозяин занимает свой диван.
 А значит, беготня и страшный бар —
 Всего лишь сверхъестественный кошмар.
 Изнемогая, парень впал в туман,
 В беспамятство. Но опыт не забыт:

 Ден помнит, хоть теряет разум свой,

 Что мертвые – буквально низший слой.