Иерусалим

Выше по холму новый главный подозреваемый исчезает вдали, как белая фосфорная точка, съеживающаяся в беззвездных просторах остывающего телика из 1950-х. Изогнув нижнюю губу так, что сам испугался, что, если отпустить, она резко свернется и сползет по подбородку, кряжистый частный сыщик поворачивает на юг и возвращается туда, откуда пришел. Он знает, что Кокки – неприкасаемый; знает, что ему ничего не пришьешь. Забудь, Стадс. Это Китайский квартал.

Треугольники и ромбы нарезанного неба за переплетом старого газгольдера дальше по склону начинают густеть до цвета индиго, и он уже чувствует, как на его неопределенное повествование опускается непроглядный агатовый цвет ночи, большой обсидиан приземляется в переусложненный континуум, где до завтрашнего утра и рандеву с Уорреншей на выставке остаются отчаянные часы. Он направляется туда, где оставил – ой, ну черт уже знает, хоть путешествующий во времени «Де Лореан», например, – а в его утесистой голове – готические трансепты и детерминизм, унылый часовой механизм кособокой, бильярдной сюжетной траектории – арки персонажа, которая сходит за жизнь.

Он думает о крестах, подставах и Большом Боссе за кулисами, что дергает за ниточки Херви, Уэсли, Сведенборга и всех остальных, – человеке наверху пирамиды, неуловимом мастере ночи и смертоносной интриги, которого никто не видел, которого часто объявляют мертвым, но он всегда находит какую-то лазейку для сиквела.

Стадс разыскивает машину в затянувшемся монтажном наплыве сумерек, едет домой, проверяет, не оставили ли сообщения кастинговые агентства, ест разогретый ужин и ложится спать. После немалого времени и кружки «Хорликса» наступает нуар.

Веселые курильщики