Иерусалим

Он решает окинуть глазами, расставленными в стиле мистера Картофельной головы, Подковную улицу, глянуть, что осталось от другого конца Святого Григория, прежде чем вернуться домой и поставить точку перед многоточием завтрашнего дня. В отсутствие промозглого ветра он задирает кожаный воротник, чтобы почувствовать себя отделенным от общества, и с последним взглядом на неопознанное предприятие, заменившее Оффу, Джема Перрита и все, что было между ними, спускается вниз по улице Григория с дерзкой походкой, поводя плечами, с заходящим солнцем за спиной. Слева обветшание участка на углу длится без изменений, тогда как справа нет вообще ничего – агорафобная полоса освежеванной земли, беспрепятственно скатывающаяся до пути Петра, с вытисненным сланцем сплющенных планов домов, словно квантовой рябью, еще различимой на «шкуре» черных дыр – горизонте событий, – единственном дошедшем до нас свидетельстве существования уже переваренных небесных тел.

На повороте улицы, где она резко ныряет на юг, стоит трехэтажная викторианская фабрика – огромный куб копченого кирпича, преображенный в звукозаписывающую студию. Высоко на сажистом фасаде закреплен модный минимальный логотип в наивной попытке навязать характер зданию с амнезией, которое теперь притворяется «Феникс Студиос», – благонамеренная попытка пробудить пламя перерождения из пепла района, которая явно кончится пшиком. После таких пожаров это не работает. На вроде бы заброшенном дворе сбоку здания свалены морены шин, принесенные сюда давным-давно как будто бы черным резиновым ледником в долгую холодную зиму после эры динодозеров и тиранноваторов, изгибавших и вращавших суставчатыми шеями, чтобы с неразборчивым аппетитом откусить от передней спальни расселенной семьи, пока с желтых металлических челюстей свисали серые сорняки обоев. Он сворачивает направо, на продолжение улицы Григория, только чтобы обнаружить, что его нет. За студией ничего не отделяет конец дороги от двух полос Подковной улицы, параллельно сбегающих по холму, не считая парочки нелепо низких заборчиков, которые даже Малыш Джон переступил бы и не заметил. Стадс вскользь чувствует себя обязанным дойти до самого конца улицы, чтобы обойти уже не существующие базы, строительные склады и дома – из уважения к мертвой собственности, – но сам видит, что это так безумно и хлопотно, что просто срезает по голой земле.

Широкая дорога лишена машин и людей от самого подножия у обглоданного скелета газгольдера до вершины, где она вливается в Мэйорхолд. В запустелом хиатусе между освобождением от работы и свободой заложить за воротник голоса квартала – и современные, и древние – отключаются резко, как саундтрек на заднем фоне. Он слышит, как пустые моменты оседают пылью на забытый проезд, обволакивая его призраков, как сползает с холма тишина, чтобы потом заглушить вдалеке собравшиеся за ужином семьи Фар-Коттона. А после почти наверняка раздастся какофония сирен, рвоты, любовных воплей в мобильные и прочий кошачий концерт, но пока что здесь непрописанная пауза, долгожданный мертвый эфир.

Он не торопится подняться по склону, чувствуя профессиональную обязанность замечать все, не дать ни одному нюансу ускользнуть от заточенного до бритвенной остроты внимания. Вот расколотая в углу на фьорды дорожная плита, вот вид сзади на горизонт Лошадиной Ярмарки, со скрытыми от глаз изнаночными швами, любовно облепившими плоские крыши, – антеннами и высотными грибницами спутниковых тарелок, растущими из кирпичей дымоходов или водостоков. Через дорогу, над низким рельефом бетонного отбойника вдоль позвоночника склона, видна противоположная сторона Подковной улицы в заметно лучшем состоянии, чем растрепавшийся край, который патрулирует Стадс, – она цепляется за относительно прихорошенный городской центр, а не отваливается к богом забытому лоскутному одеялу Боро. Некогда гавань пиратских байкеров «Портовые огни» ныне терпит унижения в обличье «Веселого придурка» или как там это читается, но само здание все-таки еще на месте и однажды может снова встретить клиентуру в кожаных латах. Двор с железными воротами чуть дальше, приделанный к бильярдному холлу 1930-х, кажется неполноценным без развеселой компании послевоенных папаш в демоб-костюмах с заплетающимися ногами, которые никак не могут распрощаться, пока неторопливо идут на выход.

Сразу за бильярдом – угол Золотой улицы, где век назад стоял Дворец Варьете Винта – зал, где неоднократно выступал Чарли Чаплин. Стадс не уверен, что номера великого экранного бродяги о развеселой и висельной бедности будут выглядеть так же хорошо на фоне современности; нищета бывает разная. Да уж, вряд ли. Хотя, возможно, только потому, что Стадс не может представить Боро в нестареющих черно-белых цветах, а их тяготы – под саундтрек бойкого пианино. А музыкальное оформление меняет все. Если бы под его сцену изнасилования пронзенной сестры в бессоновской «Жанне Д’Арк» поставили какого-нибудь Рика Эстли или тему из «Степто и сына», было бы просто уморительно. Или Nessun Dorma под его роль Гамбурглера.