Иерусалим

Сравнявшись с бильярдным заведением через дорогу, он возвращает внимание к потрескавшейся бетонной гипотенузе, по которой сейчас поднимается, – к грязной стороне улицы, с эстетикой эксгумированных останков и злым псевдонимом на каждом фонарном столбе. Прикинув, что как раз приблизительно достиг места, где когда-то был восточный конец улицы Святого Григория, он задерживается, чтобы осмотреть раны пострадавшего района, оценить полный масштаб увечий, нанесенных в состоянии аффекта его сути, даже его карте. Хирургическое изъятие жизненно важных органов – возможно, это почерк убийцы? Некоторые неглубокие порезы на архитектуре, по профессиональному мнению Стадса, кажутся ранами при самозащите, и он готов поставить хорошие деньги, что под черепицей обломанных ногтей округи найдутся образцы ДНК в виде заявок на перепланировку. Сам поразившись неожиданной резкости своей детективной аналогии, Стадс вдруг чувствует, что с него хватит. Эта округа, ее же просто… ну понимаете. Изнасиловали и проломили череп. Но она сопротивлялась. Умница. Храбрая девочка. Покойся с миром.

Найдя в одном из карманов куртки салфетку из кафетерия, Стадс быстро протирает блестящие глазницы, сморкается и берет себя в руки, прежде чем продолжить осмотр. В безумной мешанине случайных поверхностей и знаков ничего не указывает даже на гомеопатическую память воды о церкви. Прошлое прижгли. Одно тусклое красное пятно на изуродованной стене без преимуществ корректирующих линз кажется ему сургучной печатью на указе о казни территории, приговоре, подписанном еще несколько поколений назад, давно исполненном и забытом. Тем не менее не это видел готический школьник в коротких штанишках Джеймс Херви, пока шаркал сумкой по шершавым подоконникам восемнадцатого века. Не это чувствовал безымянный пилигрим-монах, вернувшийся домой из Иерусалима тысячу лет назад, посланный ангелами к центру его земли для того, чтобы установить там грубый крест, вытесанный из тяжелой скалы, послание с Голгофы – окаменевший поцелуй на открытке. И тогда никто не сомневался о происхождении этой весточки, особенно если доставкой занялся «Фед Экс» серафимов. Никто не задумывался о личности отправителя, даже с пустым полем обратного адреса. Ангельские курьеры были неоспоримыми научными фактами, их камни-распятья – эквивалент бозона Хиггса, присланного подтвердить стандартную теократическую модель. Другими словами – штука серьезная. Более чем полный набор.

Неудивительно, что артефакт поднял такой переполох, был установлен в фасад церкви Святого Григория, выходивший на Подковную улицу, где и оставался местом паломничества многие века – столько отчаянных пальцев поводили по гладким осям к их пересечению, столько охромевших и намозоленных ног тесали камни мостовой. Центр страны, измеренный теодолитом самого Господа. Это явно имело вес для короля Альфреда, когда он нарек Нортгемптон первейшим из широв, а по сути – столицей альтернативной истории, в которой не было Уильяма. Великий правитель-пирогожог лишь проштамповал разнарядку, спущенную сверху. Не просто какие-то королевские угодья – здесь была святая земля, отмеченная ребятами с нимбами, когда им дал добро Всемогущий. Вот как люди все восприняли – и вот как все было в том жестоком и полном чудес мире, почти как мире самого Стадса, только надушенном навозом за неимением кордита. В темные века нуарное мировоззрение – неизбежное следствие.

И все же даже с пропастью шириной в тысячелетие, отделяющей происхождение реликта от школьных дней Херви, разве концептуальный заряд и вдохновляющая важность этого предмета могли умалиться в глазах верующего, особенно семилетнего мальчишки с отцом-церковником? В течение десяти лет – почти четверть скоропостижно оборванной жизни – недужный ребенок опускал глаза и руки на примитивный и серьезный талисман, высеченный Х на внутренней карте сокровищ, зародыш кристалла из самого Иерусалима. Простая, фундаментальная форма не могла не отпечататься на смежающихся ко сну веках – на цветах плывущего постельного скринсейвера, настроечной таблицы в гипнагогическом телике. Достаточно, чтобы отчеканить этот минималистический шаблон на грядущей жизни Херви, уверен Стадс. Фрагмент, занесенный из вечного и святого города, вполне мог стать тем самым шилом в заднице, что сперва привело юного экклезиаста на одну сторону с предприятием Джона Уэсли, а после распрей – на другую. Он назывался «руд в стене» – воплощение гранитных убеждений Херви, основа его текстов, «Терона и Аспазио» или кладбищенских медитаций, энергия, в конце концов пробившаяся в Уильяме Блейке, который замкнул метафизический круг, когда написал «Иерусалим».