Иерусалим

Округа, которую Стадс еще помнит по бессонным ночным прогулкам двадцатилетней давности, неузнаваема – лицо любимой при первом посещении травматологического отделения после несчастного случая. Отбитая шпора Зеленой улицы, которая вывела его от основания переулка Узкого Пальца на этот перекресток, лишилась зданий – больше нет южного берегового вала, защищающего размывающийся край от пагубного прибоя трафика на пути Петра. А что до подъема в холм Школьной улицы перед ним – это очевидная и оскорбительно непохожая самозванка, словно женщина, которая представляется твоей мамой, когда приходит через неделю после ее кремации. Западный бок крутого проезда, где некогда высился лесной склад Джема Перрита, под номером 14, теперь по большей части – ненаселенные территории предприятий, до самой Лошадиной Ярмарки. Поднимаясь с запинками, топоролицый следователь пытается воссоздать пропавший без вести семейный дом Бена Перрита; наложить шаткое двух- или трехэтажное здание с прилегающими конюшнями, сеновалами, козами, собаками и курами на почти чистый от машин двор сменившей его и устойчивой к воображению современной постройки, – но тщетно. Отдельные черты еще цепляются за память, как обрывки афиши давно прошедшего шоу, упрямо прилепившиеся к гофрированной ограде, – три ступеньки до покрашенной в черную краску двери, семейные реликвии и сбруя на виду в передней комнате, – но эти фрагменты просто висят в пустом пространстве воспоминаний без всякой соединительной ткани, как плакаты невозвратимой немой классики.

Сразу через дорогу от зримого отсутствия дома Перритов на неаккуратном наброске от руки восточной стороны Школьной улицы Стадс равняется с кариозной пастью улицы Григория с покосившейся кирпичной стенкой на углу, ограждающей кучерявые джунгли буддлеи, – некогда черный ход в церковь Святого Григория и бесплатную школу, которую она приняла, когда там учился Джеймс Херви. Через какое-то время эту священную землю занял ряд домов – нечетные от седьмого до семнадцатого на углу улицы Григория, если память не подводит Стадса; между прочим, это совпадает с возрастом, когда юный Джеймс Херви каждое утро посещал сей скромный склон. Стадсу кажется, он припоминает, что его клиент Альма Уоррен говорила, будто в одном из ныне заброшенных зданий, оставшихся без крыши, жили ее родственники – то ли тетя, то ли троюродная сестра, что сошла с ума и заперлась в доме одна, играя всю ночь на пианино. В общем, что-то в этом роде – одна из несметных неряшливых драм, которые были, а теперь поросли летней сиренью, удушающей нетронутый двадцатилетний щебень.

Стадс идет посередине узкого капилляра, рефлексивно поглядывая на холм, чтобы ни с чем не столкнуться, хотя он и сомневается, что теперь сюда вообще можно заезжать машинам, когда вдруг замечает в верхнем конце мужчину и женщину, погруженных в разговор. При виде экстравагантного рыжего пятна жилета на мужчине в голове звенит звоночек, и Стадс шарит во внутреннем кармане в поисках очков. Отойдя к краю улицы, он усаживает их на свой острый клюв и выглядывает из-за разрушенного углового дома, прижавшись к выгибающейся стене на случай, если парочка взглянет на дорогу и заметит его – притворная пожизненная привычка.

Это Бен Перрит.

Это Бен Перрит, говорит с женщиной, которая ему в дочери годится, с корнроус и в провокативно коротком красном плаще, как будто бы из винила. Судя по всему, она агитирует за коитус. Пусть бражный бард очевидно поднял планку после объятий с Альмой Уоррен, Стадс не может не думать, что Бен мог бы постараться и найти что-нибудь получше. Однако перспективы местного поэта на романтической ниве – не самая насущная проблема Стадса. Что Перрит вообще здесь делает, особенно в свете якобы случайного появления на Абингтонской улице? Это не простое совпадение, по крайней мере в нынешней мысленной мизансцене Стадса. Он недолго взвешивает возможность, что Перрит – невероятно дилетантский соглядатай, возможно, нанятый Уорреншей, чтобы тайком приглядывать за своим ручным частным сыщиком, но тут же отбрасывает эту мысль. Бен Перрит, сколько его знает Стадс, не в состоянии следовать даже собственному литературному призванию, не то что за другим человеком, тем более не на таких ватных ногах.