Иерусалим

А ведь это даже не его суровое детство. Он скорбит не по своим разрушенным воспоминаниям, и удивлен, как сильно его задела вылазка в чужие разрушенные мечты. Он-то думал, Уорренша утрирует в своих убийственно разъяренных монологах, пытается преобразить страну детства в какой-то преданный и разоренный Бригадун, но на самом деле все сложнее. Стадса неподдельно шокирует прозаичное исчезновение места, страты прошлого и сообщества. Если реальность нескольких поколений не меньше чем тысячи людей можно убрать так же просто, как дешевого бандюгана не в том баре не в ту ночь, то где же вообще безопасно? Черт, да в эти дни хоть кто-то может пойти по правильному пути, не оказавшись на рельсах? Он пришел поразнюхать насчет сохранившихся следов сгинувшего вчера, но на этих отмененных улицах видит только дефективные эмбрионы приближающегося будущего. А когда это будущее наконец родится и мы отвернем от него глаза; когда мы постыдимся быть родословной, родительской культурой, произведшей на свет этого противного душе уродца, то куда нам его изгнать, чтобы глаза не видели? Мы же не можем, как шах, сослать его в Нортгемптон. Оно уже здесь, уже укоренилось и постепенно становится повсеместным.

Хотя улица Святого Петра продолжается и дальше между сравнительно новыми и по большей части простаивающими офисными зданиями до самой Школьной улицы, Стадс подумывает сделать крюк – по переулку Узкого Пальца к растерзанному остову бывшей Зеленой улицы – и подниматься уже оттуда. Вдруг там найдутся улики: отпечатки следов или свидетель, слишком запуганный, чтобы подать голос, какая-нибудь уцелевшая каменная кладка среди кирпичного шпона, которая станет осведомителем, если предложить правильный стимул. Сунув руки в высокие карманы куртки и оттопырив локти, как крылья додо, он опускается по рудиментарному переулку, на ходу мысленно раскрашивая свой эскизный портрет Джеймса Херви.

Как видится Стадсу, вероятнее всего, семилетний Херви приходил в школу каждое утро из Хардингстоуна пешком, наверняка без компании и по крайней мере полгода проделывая этот путь в глухой темноте. Он выдвигался из родной деревни, что спустя две сотни лет приобретет еще большую готическую славу благодаря имени Альфа Рауза – Убийцы с Горящей Машиной [179]. Мальчишка – возможно, уже тогда с тем же утонченным видом, теми же степенно поджатыми губками и приступами кашля, – семенил к старой Лондонской дороге по беспросветным проселкам без единой живой души, не считая внезапных сов. Там каждый будний день детства его встречал обезглавленный крест – один из каменных мемориалов, воздвигнутых Эдуардом Первым на каждом месте, где тело королевы Элеоноры касалось земли на долгом пути Темзой в Чаринг, – высокий и черный в предрассветной серости. Не успевала закрыться за маленьким Джимми Херви дверь родного дома, как религиозно настроенный и болезненный малыш сразу же окунался в мифологию древнего города, с вереей безголового монумента перед похоронной романтикой.

Затем долгий спуск по холму навстречу почерневшей городской массе внизу, все еще даже без газовых фонарей, и хрупкий школьник входит в вонючие тени Конца Святого Джеймса, где, чертыхаясь, грузят телеги и повозки выдернутые ни свет ни заря из теплых постелей купцы, окликая друг друга в потемках незнакомым говором. К нему в мечущемся свечном свете полуоборачиваются и прищуриваются взрослые плоские лица со странной сыпью, и доносится из ворот фырканье дымящихся, содрогающихся ломовых. С окоченевшими от холода розовыми пальчиками – кто знает, сколько книг под его щуплой детской рукой, – будущий фаталист должен был взобраться по горбу Западного моста, пока с каждым неохотным шагом перед ним неуловимо рассеивалась тьма ненаступившего дня, а под ногами было лишь слышно, но не видно вечную реку. На гребне, посреди моста, прежде чем встающее солнце спалит туман, перед ребенком в антиподе сумерек проступили бы руины замка – расстелившаяся мглистая груда валунов с истошными и мельтешащими пятнышками у беззубых стен, с культями ампутированных башен. Неужели это павшая твердыня Нортгемптона, ныне местный вокзал и магнит для проституток, была личиночной формой каждого последующего Отранто, каждого Горменгаста?

Оттуда с ускоряющей шаг детерминистской инерцией набожный недужный юнец сбегал со сколиозного моста на противоположный берег, попадал в Боро и переплетенный клубок улиц, башенок-поганок в ведьминских шляпах из меченой голубями черепицы. Затем – Лошадиная Ярмарка и церковь Святого Петра: обветренные контрфорсы украшены паясничающими саксонскими бесами, массовка Иеронима Босха разевает пасти из какого-то давно минувшего Судного дня. Через пару шагов – дом Хэзельриггов, где Кромвелю накануне Несби снилось неминуемое будущее Англии. Последний поворот направо, на Школьную улицу, приводил расцветающего певца кошмаров к месту его образования – теперь всего в одном левом повороте от Стадса на другом, нижнем конце той же самой улицы.