Иерусалим

Нортгемптонская школа для мальчиков при появлении и близко к Биллингской дороге не стояла. Построенная мэром Томасом Чипси как «бесплатная грамматическая школа для мальчиков», изначально она была намного дальше на запад и располагалась на улице, которой, запоздало осознает Стадс, и дала название: на Школьной улице, у бывшего дома Бена Перрита на окраине Боро, где эта эпонимическая школа провела шестнадцать лет. Возведенная, когда на троне был Генрих Восьмой, в 1557 году она переместилась в церковь Святого Григория, как раз расширявшуюся на Школьную улицу, – а значит, переезд был не слишком хлопотным. На новом месте она простояла до 1864 года, и именно там учился с семи до семнадцати лет в 1720-х Херви. В голову Стадсу влетает шальной комментарий, который он явно видел где-то среди других материалов, – побочное заявление Джона Райланда, современника Херви и его первого биографа, о том, что детское место образования Херви было ненамного лучше захудалой благотворительной школы. Стадс кивает – хмуро и на извращенный манер фотогенично. Учитывая местоположение в Боро, очень сомнительно, что школа даже тогда, в бурном шестнадцатом веке, могла быть чем-то иным, кроме как доброжелательной попыткой хоть как-то повлиять на жизнь злополучных детей района. Нортгемптон с древним районом, который некогда составлял весь город, к тому времени уже несколько сотен лет приходил в упадок из-за кары и опалы предыдущих Генрихов. Лично Стадс подозревал, что на плохом счету город оказался куда раньше, возможно, из-за местного антинорманнского разжигателя Хереварда Уэйка – фигуры, схожей с имевшим местные связи Гаем Фоксом в том, что его изгнали из уроков истории так же прочно, как сам город изгнали из региональных телепрогнозов погоды. Где еще провести формирующие годы дедушке готического движения, как не в идеальной колыбели Боро, полной вшей и фатализма.

Стадс нашел дымящийся ствол. Он вздымает свой онемевший остов с земли, словно раскрывает костяной зонтик. Раздраженно смахивая призрачно-зеленые былинки с кожанки, он возвращается по своим следам через редконаселенное кладбище и вскользь отмечает эффект сельского нуара от полосатой тени, отброшенной на залитую солнцем дорогу церковной калиткой. Черным пятном на объективе дня он добирается до прожаренного «Куп де Вилля», пока над асфальтом слоем горячего желе дрожит марево. Ввалившись внутрь, он опускает кнопкой окна, чтобы остудить духовку на колесах, пока сам не запекся, и снова терпит неудачу в попытке придумать хард-бойлд способ застегнуть ремень. Может, разве что по ходу дела презрительно сплюнуть на приборную доску или выдумать особенно ехидное сравнение для того, как трудно вставить металл в пластмассовую щель? Какое-нибудь: «Это было труднее, чем 120-килограммовому самоанскому трансу считать по-китайски на… в…» Надо еще поработать.

Вспомнив, что он все еще в очках для чтения, Стадс аккуратно их снимает и возвращает во внутренний карман, прежде чем раскочегарить мотор и рвануть на дымно-сером «Дюзенберге» прочь из Уэстон-Фавелла – торпеда «земля – земля» на кратчайшем маршруте к далекому источнику тепла нортгемптонского центра. Все еще опустошенные улицы деревушки – заброшенные декорации, охровая кладка – всего лишь крашеные плоские картины, которые теперь разворачиваются и потом прячутся в компактное пространство заляпанного зеркала заднего вида. Грохоча по Биллингской дороге, он с визгом проносится мимо современной инкарнации школы для мальчиков, не существовавшей до 1911 года, и у его самобичевания из-за того, что он раньше не наткнулся на решение, – кислый вкус медного кастета в зубах победы. Но для такого нуарного детектива, как Стадс, это, конечно, идеальный результат. Незамутненного триумфа не существует, когда истинное удовольствие твоего рода занятий лежит в этическом, эмоциональном и физическом поражении; в признании, на пару с Херви, что все закрытые дела и смертная слава – ничто в сравнении с Глубоким сном.