Иерусалим

Позже Херви приводит этот момент как гром и озарение среди ясного синего неба Уэстон-Фавелла. Не откладывая, он решает последовать примеру крестьянина и наконец встретиться с Филипом Доддриджем. Они заводят крепкую дружбу, а потом с помощью обращенного Доддриджем доктора Стонхауса, «мота самого безнадежного и деиста дерзкого», закладывают первую лечебницу вне Лондона. Оказывается, что из-за близости с евангеликами – диссентерами-христианами из банды Доддриджа, – Херви и напросился на отлучение от Святой мафии Уэсли. Локоть, на котором лежит Стадс, уже спит с рыбками, совершенно онемел, но он слишком увлекся делом, чтобы двигаться. Точки соединяются, детальки пазла встают на свои места. Игра начинается. Он пролистывает последние листочки в кипе с растущим воодушевлением и обнаруживает неожиданную статью, где Херви связывают с рождением готической традиции. Стадс, который считал, что его прежние размышления о готических заслугах пышного и мрачного Херви – циничные шуточки, опешил. Он чаще загадывал наперед, чем разгадывал дела, – как-то раз убедил себя, что Роман Поланский возьмет его на роль Фейгина, если просто черкнуть режиссеру короткое письмецо и настойчиво об этом попросить, – но чтобы хромая кляча, на которую он поставил, наконец доплелась до финишной черты – это беспрецедентная новинка. С головокружением от новообретенной уверенности в себе он читает дальше, едва ли смея поверить удаче.

Если Стадс все правильно понимает, незаурядная мрачность сочинений Херви, которую так порицали уэсливцы, для его литературных современников оказалась поеденной червями музой. Неизбывную тему бренности человека в сравнении с вечностью Божьей подхватили и другие богословы, такие как Эдвард Янг, и поэты назревающей Кладбищенской школы вроде Томаса Грея, оставив такой отпечаток на творчестве века, что Уильям Кенрик писал:

                                      И был исступленный Эд Янг;
                                      И пел нам Херви, тленом пьян;
                                      Чья муза дивною строфой
                                      С совой стенала под луной.

Насколько разбирается Стадс, это справедливый отзыв, по крайней мере по отношению к поздним авторам Кладбищенской школы, которых не столько заботили дела божественные, сколько совершенно покорили атмосфера и декорации – совы, мыши, черепа да осыпающиеся могильные камни. В этот момент общество медленно принималось за генеральную уборку кладбищ нации ради физической и ментальной гигиены, выметала заплесневевшие кости и одновременно изгоняла вездесущий запах и саму неизбежную идею о смертности за пределы принятого обиходного дискурса. Наверно, неудивительно, что из-за исчезновения угрюмого факта смерти из обычной жизни в этот же момент в культуре начинает поднимать голову пикантный фетиш всего гибельного и загробного. Подхватив эстафету менее религиозных и более нескрываемо траурных авторов поздней Кладбищенской школы, авторы вроде Горация Уолпола и Мэттью «Монаха» Льюиса взяли безрадостную иконографию Херви и разукрасили ею ветшающие европейские замки или морально подгнивающие монастыри. Похоже, готический роман и вообще вся готическая традиция конца восемнадцатого века проистекали из духовного увлечения чахоточного Херви гробницей.

Пока к нему по подстриженной траве целеустремленно ползут удлиняющиеся тени надгробий, Стадс взвешивает все следствия из последней находки. Он знает, что если здесь все по-честному, то Херви – неуловимый Большой Босс не за одним только готическим романом. До того как прибыли Уолпол, Льюис, Бекфорд и их собратья-страшилы, единственной существовавшей формой романа была комедия нравов – Голдсмит, Шеридан и вплоть до Джейн Остин, – так что с приходом готического романа заодно родилась и жанровая литература. Следовательно, почти все последующие подкатегории художественной прозы уходят корнями в готическую литературу, а значит – в первые заплесневелые тексты Херви; расцвели во мхе и лишайниках его первых погребальных нарративов, осознает Стадс. Да, очевидный пример – классическая история о привидениях, как и распустившийся из нее буйно цветущий хоррор и истории о сверхъестественном, но на этом дело не кончается. Сюда надо включить и область фэнтези, как и научную фантастику с прообразом в виде готического «Франкенштейна» Мэри Шелли. И потом, конечно, нельзя забывать о декадентах, предвосхищенных в возвышенном делирии престолонаследником халифата Ватека и богатств Отранто – Эдгаром Алланом По. А По – эта идея врезается в мысли Стадса с силой бурбона перед завтраком, – а По отправил шевалье Огюста Дюпена разгадывать убийства на улице Морг и тайну похищенного письма и тем самым приблизил появление детектива. Стадс пытается осмыслить: костяная луковица, из которой проросли все бездушные дождливые полночи, каждая сногсшибательная блондинка со слезливой историей и каждый мигающий электрический знак, лежит в каких-то пятнадцати метрах к югу от алтаря. Каждая развязка в столовой особняка, каждый нож в спине. Чертовски.