Иерусалим

Как он и подозревал, этот богобоязненный типчик Херви не так прост. Родился в семье проповедника в Хардингстоуне, в тени обезглавленного креста – первого монумента короля Эдуарда его покойной Элеоноре, – а уже в 1721 году Джеймса Херви сплавляют в грамматическую школу в возрасте семи лет. Стадсу это кажется неразумно ранним возрастом, ведь все его знакомые поступали уже после «одиннадцать плюс», но, видимо, учебные процессы Нортгемптона три сотни лет назад были совсем другим зверем. Черт, да образование в городе всегда было невиданным зверем другого семейства, в отличие от всей страны. Еще в 1970-х и 1980-х городские дети походя подверглись образовательному эксперименту с трехуровневой системой и введением «средней школы», которая занимала несколько лет между младшей и старшей товарками и только удваивала неурядицы и невзгоды, которым подвергались ученики, грызущие гранит науки. Неудивительно, план с треском провалился, и несколько лет назад его тихо зарезали, а поколение нортгемптонских школьников списали как побочный ущерб. Все еще отчего-то терзаясь мыслью про «в возрасте семи» и ощущением, что над престижной школой для мальчиков висят неразрешенные вопросы, Стадс читает дальше.

Спустя десятилетие в возрасте семнадцати лет Херви отправляется в Оксфорд, где сталкивается с кликой протометодистов Джона Уэсли – шайкой бессердечных набожных засранцев, известных остальным студентам под высокомерным прозвищем «Святой клуб». Стадс устало кивает с пониманием. Такие уж были в те дни злые улицы религии – приличным мальчикам приходилось вступать в какую-нибудь банду, и не из-за большого желания, а потому, что они думали, будто это повысит их шансы на духовное выживание. Вот только потом, когда их примут, когда они прострелят колено баптисту на инициации, оказывается, что обратно выбраться уже не так-то просто. Так же было и с Херви. Долгое время он главный боевик Уэсли – самый успешный автор в Святом клубе, – но скоро ему хочется сколотить собственную банду. Пошли слухи, что у него слабость к евангеликам и что он зовет себя умеренным кальвинистом, а Уэсли это не нравится. Явно назревает мощная стрелка, и когда Херви публикует три тома «Терона и Аспазио» в 1755-м, он уже просто не дает великому псалмописателю выбора, кроме как развязать войну на улицах. Уэсли отрекается от трудов бывшей правой руки и клеймит их антиномизмом – старомодной ересью, которая утверждает, что все в мире предопределено, – и не успевает Херви сказать «Отче наш», как над головой свистит раскаленный теологический свинец. Он без подмоги, в перестрелке его цепляет за веру, он пытается отстреляться с помощью «Аспазио Оправданного», но тут чахотка решает, что сорока пяти лет жизни с него хватит. Джон Уэсли – который поливал огнем из-под прикрытия кафедры, даже когда его жертва была на последнем издыхании, – наконец прочитал посмертно опубликованные обвинения Херви против мокрушных дел Уэсли и обиженным тоном восклицает, что тот умер, «проклиная своего духовного отца». Уэсли проследил, чтобы последнее слово осталось за ним; всадил контрольный в затылок наследию Херви. Это ж методисты, хмыкает Стадс. Они методичные.

Растянувшись на траве среди разбросанных надгробий на бледном майском свете, он замечает, что ему это нравится – дневной отдых от города бесконечной страшной ночи. Даже удивительно обнаружить, что солнечный свет не всегда полосатый. Где-то поет черный дрозд, как зэк на допросе, и временно ненуарный детектив переводит ленивый взгляд на следующую справочную страницу из ассорти – оказывается, авторства одного из быков мафии Уэсли. Якобы профиль Херви, он представляет автора «Терона и Аспазио» ханыгой, чей цветастый литературный стиль внес вклад в упадок вкуса в английской литературе, а помпезная проза оказала дегенеративное влияние почти на всех священников его дней, «опричь здравого Джона Уэсли». В качестве демонстрации авторского тезиса о вульгарной вычурности и скудости идей Херви приводится шматок текстов этого пастора Уэстон-Фавелла. Запомнив, что отрывок почти наверняка отобран, чтобы во всей красе продемонстрировать недостатки Херви, Стадс задвигает скользящие очки обратно по слаломной трассе шнобеля и приступает к чтению:

Едва ль можно ступить в значительный город, не увидев себе встречею в улицах похоронную процессию либо же скорбящих. Траурный герб на стене иль веющий креп – безмолвные знаки, что и богатый, и бедный освобождают свои домы, но пополняют склепы.

Лежа на локте и потому не в силах употребить хоть одно плечо для пожатия, Стадс позволил исполнить их функцию заросшему пустырю бровей и нижней губе пожевавшего ос бульдога. Ну да, Херви вовсю разливается кладбищенским соловьем, но это еще не значит, что это курам на смех. Лично ему понравилось про «веющий креп», он и себе не прочь заиметь такие реплики. Он в целом не прочь заиметь себе реплики. Снова сосредоточившись на распечатке, он продолжает оценку риторических дарований мертвого теолога: