Иерусалим

Взирающего с некачественно распечатанной картинки Херви можно принять за магистрата, если бы не отсутствие рассудительности в спокойных неподвижных глазах; если бы не легчайший намек на юмор в уголке чопорно поджатых губ. Гравировка контуров, подчеркивающая приятные черты деревенского пастора, – четкие линии, въевшиеся в сталь аквафорта с помощью азотной кислоты, – на размытой репродукции распадается в пуантилистскую пыль, хотя детали на коже все же видимы. У левого глаза искусно отображено что-то вроде бородавки – Стадсу это кажется особой приметой, – тогда как на правой скуле посажена родинка – или, судя по идеальному расположению в стиле Монро, какая-то искусственная косметическая мушка. Учитывая почти гордое отсутствие тщеславия, очевидное в выборе Херви своего места упокоения, Стадс думает, что последняя мысль – все же выстрел в молоко, но, что ни говори, от лица Херви остается впечатление ветрености или женственности, отчего гипотеза о мушке кажется почти что вероятной. Дело не в бинете, аллонже или как там называется эта чертовщина на голове у Херви на картинке, а в общей ауре мягкости и чуткости, которую он излучает.

Стадс вспоминает пассаж из недавнего чтения о периоде Херви в Оксфорде, где неоперившийся проповедник близко сошелся с другим новобранцем Святого клуба – неким Полом Орчардом. По одному имени видно, что парень тот еще фрукт [177]. Во время одного из периодических припадков недуга Херви в возрасте где-то двадцати пяти лет прожил два года с Орчардом в Стоук-Эбби в Девоншире, где они заключили договор, дав слово пристально присматривать за духовным благосостоянием друг друга. Может, это и не так откровенно, как амурное послание Норману Скотту от Джереми Торпа [178], но все же как будто говорит о мужской дружбе, зашедшей дальше совместных часов в барах и стрельбы по пивным банкам. В свете пожизненного холостяцкого существования в одном доме с матушкой и сестрой до самой скоропостижной бездыханной кончины у Стадса складывается впечатление о Херви как о человеке с определенными наклонностями, которые невозможно было выразить физически, а потому пришлось сублимировать в какой-то разгоряченной любви к Христу и христианскому братству. Он вряд ли притянет за уши, если предположит, что в манерах, как и в цветастом литературном стиле, Джеймс Херви был малость театрален.

И вот остается только ниточка со школой для мальчиков, материал на закуску, – предсказуемо, именно здесь Стадсу достается наконец-таки его трансцендентальный рулеточный момент. Изумленный крупье восклицает «Инкроябль!» – и, пока Стадс прогулочным шагом уходит от последней небрежно брошенной фишки, его зовут назад и нагружают нежданным выигрышем. Он без энтузиазма изучает неказистое резюме по заведению, когда деталь, что все это время сидела у него прямо под носом и смеялась, бросается Стадсу в лицо с такой силой, что оно от удара становится красивым. Так вот что его глодало с самой рекогносцировки проездом у надменного кирпичного здания на Биллингской дороге – и это прямо во второй строчке распечатки, под самым недавно принятым самоуверенным девизом, обещающим «Традицию превосходства»; там, где сказано «Основана в 1541 году».