Иерусалим

Вокруг оскаленного Шерлока, созерцающего беспорядочную свалку десятков веков, призраков провалившихся социальных стратегий и смешение несовместимых строительных материалов, которые являло стенное месиво, мало-помалу смеркалось. Давно исчез руд, забрав с собой всю церковь, оставив только заметное и опустошающее отсутствие. Стадс не может не спросить себя, куда же она делать, эта высеченная икона, присланная пометить середину земли, центр его бульварного расследования. Уволокли какие-нибудь хваткие рабочие во время сноса, корыстные, а то и искренне набожные? Или больше похоже, что его не узнали из-за поблекшей ауры, без значимости, давно ушедшей в жадную грязь, выбросили в водосточную канаву глубже, чем гробница святого Рагенера, которую наконец обнаружили когда-то в девятнадцатом веке? Состоящий из материи едва ли не такой же древней, как самый мир, великий плюс, обозначающий положительное направление местности, – Стадс знал, что он еще где-то есть, пусть даже и в виде рассеянных по земле осколков. Когда наступит конец пространства и времени, разобщенные молекулы знака будут с нами до самого финала, наверняка нетронутые, – символ, который надолго пережил символизируемую доктрину, с такой вмененной праведностью, что просуществует еще эпохи после того, как Херви, Доддридж, Блейк и все остальные пойдут по пути всякой плоти в предопределенной вселенной.

Атавистичное пинеальное чутье говорит ему, что за ним наблюдают, – врожденный рефлекс сыщика, критически важный для воображаемой работы. Развернув свой незаурядный профиль, напоминающий угловатый симулякр индейского вождя из «Фортеан Таймс», он бросает гневный взгляд на холм, где на углу Лошадиной Ярмарки настороженно замер маленький тучный человечек с белокурыми волосами и бородкой под стать – похоже, один из маленьких помощников Санты. Лицо ротозея – а глаза за очками широко раскрыты и зафиксированы на Стадсе с выражением испуганного непонимания, – словно бьет по хилому звонку в отеле гостиницы из 40-х – чертогах памяти сыщика, вынуждает доставать полупустые кофейные чашки и стопки порнографии из мысленной картотеки, просеивать устаревшие розыскные плакаты в поисках клички знакомой изворотливой морды.

Когда этот кадр торопливо отворачивается, будто притворяясь, что он только что не палил детектива, и бросается через Лошадиную Ярмарку на другую сторону, подчеркнуто не оглядываясь, тут-то серые клеточки и выдают результат. Незваный гость в личной теледраме Стадса – бывший депутат Джеймс Кокки, тот самый жизнерадостный лик, что торчит под заголовком еженедельной колонки в местной «Хроникл энд Эхо», какую Стадс почитывал, пока гостил у мамы. Это такое кодовое название офиса. Осторожность лишней не бывает.

Глядя, как отставной глава управы с трудом катится объемным снежком вверх по Конному Рынку в сторону Мэйорхолд, размороженный пилтдаунский охотник задумывается о позднем, но, вполне возможно, логичном появлении Кокки на финишной прямой сюжета. Хотя технически жанр, как правило, требует, чтобы убийца был тем персонажем, с кем читатели или зрители знакомятся как можно раньше, всегда есть и будут смеющиеся над традициями мэверики вроде Дерека Рэймонда с его засаленным беретом, все еще висящим за стойкой во «Френч-хаусе» в Сохо, подражающие реальной жизни в том, что их злодей часто человек, которого никто ни разу не видел. Стадс трезво размышляет, что в работах таких оригиналов – во всех смыслах этого слова – история чаще рассказывает о лабиринтовых мыслительных процессах протагониста, чем об извивах дела, которое тот отчаянно пытается раскрыть. Так что нет никаких неоспоримых литературных императивов, сбрасывающих бывшего депутата со счетов. Пока уменьшающаяся тушка бывшего лейбориста удаляется из вида в медленном красном смещении, у Стадса наконец складывается картинка.

Предположительно, приложив руку – или по меньшей мере пухлый пальчик – к изуверскому смертоубийству района, будучи еще в должности, пусть даже и в пассивной роли, Джим Кокки целиком подходит к портрету подозреваемого. Одно это выражение в его выпученных текс-эйверивских [180] глазах, вороватое и виноватое, сразу перед тем, как он развернулся и ушел смешной походкой. Ведь говорят же, что если подождать, то убийца всегда вернется туда, где все произошло, на место преступления? Иногда чтобы позлорадствовать, а иногда – в панической попытке скрыть изобличающие улики. Порой, как ему рассказывали, чтобы помастурбировать, хотя Стадс сомневается, что сейчас тот случай. Ну и, конечно, изредка позыв злоумышленника взглянуть на меловые контуры на земле рождается из искреннего раскаяния.