Иерусалим

Отыщите эту проклятую

Вид снизу: каменный архангел вращает на бильярдном кие блещущую тьму, неторопливые созвездия на кончике кружат, как и земля внизу – под скрип своей оси. Вселенная частиц, архивы их движенья покрывают очи монолита в орбитах их резных, за слоем данных ставят слой на саже вековой, которая зеницей служит, – сводка без конца от пятницы, 26 мая, год 2006-й. Вдали в тенях – сны псов, младенцев, каторжан.

Вид сверху: изоморфная текстура городов расплющивается – набор блэкаут-карт, где роется, роится фосфорный планктон, ночная броуновская возня фур дальнобойщиков и пар на выходных, да неотложной помощи сверкающих карет. Артериальный свет течет толчками в схеме кровообращенья, описывая ход фискальных векторов, возможностей чумы. Наводим резкость – все деянья мира вмиг спрессовываются в густой импасто-слой.

По всей планете кризис и война гоняют кочевые населенья, как чертики из табакерки, что будто следуют за малыми детьми. Изменчивое, зыбкое «сейчас» – как волос, трещинка меж прошлого и будущего масс громоздких, что кипит от трения с давлением, – есть раскаленное взаимодействие, оно пылает струн теорией и укоренившимся попраньем Хаммурапи, бурлит от новых злых финансовых машин и свежих ярлыков для жизни бедняков. В Америке дневной разносится шок боссов фирмы «Энрон» от вердикта обвиненья, и в гремящем грохоте отпавших челюстей вдруг стронулись каскады разрушений. Монтаж – ночь, интерьер.

Мик Уоррен ерзает в замедленном движении, но спящую жену не забывает и минимизирует матраса скрип. Да только перекат на левый бок – кампания, успех которой по итогу принесет все тот же дискомфорт, но в новой позе. Маринуясь в собственном соку на знойных склонах мая, да с гудящим после трудовых часов горбом, Мик чувствует: бессонница свела его исхоженный рассудок до каких-то схем особняка на поле «Клюдо», где все мысли бродят вереницей по пятам по минималистическим консерваториям с местами преступлений, чтоб найти убийцу, средство и мотив. В полете с гор ассоциаций скоро он парит среди настольных игр, застойных игр, бессонный ум идет за шагом шаг согласно лихорадочным, самовнушенным правилам игры – хореография китайских шашек в чехарде полуидей, съедающих друг друга в жажде чистого забвения достичь – пустой дыры на середине игровой доски. Вот «Клюдо» вдруг лексически перетекает в «Людо», а салоны Пуаро – во стилизованные тропки сада-лабиринта, на которых фишек разноцветные династии плетут с терпением дворцовые интриги. «Людо»… Мик, похоже, отдаленно помнит, вроде старшая сестра рассказывала, будто это слово чем-то важно, но теперь смысл ускользает от него. Слова и каламбуры – не его конек, он посему не расположен к «Скрабблу» – тут уже одно название рисует перед ним мыслительный процесс отчаявшихся крыс в попытке вычленить из угловатой барахолки из согласных или заунывной похоронной песни гласных стройную разборчивую речь. И что же тут хорошего? Ему приходит в голову, что людям, склонным к этим лингвистическим страданиям, лишь хочется казаться больно умными. Припоминает редкий случай, когда при нем превозносили радость «Матерного Скраббла» – но в него никто ж на самом деле не играет, да? Такого быть не может, потому что для начала в той коробке есть одна лишь буква «Кей». В попытке сбросить из-под гнета одеяла жар, где варится он в собственном соку, высвобождает ногу Мик и нежится в утечке тепловой. А сонное сознание раздражено попыткой вспомнить раздражающие игры. Новый ракурс.

На спину скрытно опускаясь, Мик воображает, будто сверху он на каменного рыцаря средневекового похож, что спит на зябком саркофаге с мраморным ретривером в ногах. Должна же быть какая-то старинная военная игра – «осада замка» иль «турнир и мир»? – но он не может вспомнить ни одной. Среди его уодэмовских [181] хобби юных дней редки пристрастия на историческую тему – в основном он был сосредоточен на том мире современном, что тогда пытался возродиться из разбомбленных руин сороковых. Он о «Шпионской сети» помнит – там пластмассовые бюсты ползали меж зарубежными посольствами, в федорах и тренчкотах, – но доподлинное воссоздание афер холодных войн во правилах игры во многом было им непостижимо и смешно. Мик с Альмой, тотчас сдавшись и махнув рукой, в темницу ту коробку заточили – в пыль под шкафом платяным: успешный и безвременный детант. Вот «Монополия» всегда вязалась с современным накопительством – компенсаторный ритуал под стать године трудностей послевоенной жизни: те воображаемые веймаровские тележки, доверху набитые валютой цвета конфетти, где ненадолго, но терялась продовольственная книжка. Тут он вдруг осознает, что в детских играх можно прятаться от злобы дня, как в карантин. Хоть, впрочем, кажется, он помнит хорошо наполеоновский стиль в упаковке «Риска» – той игры с глобальною войной, в которой мировая гегемония Австралии казалась неизбежной, – но мегаломания, решает он, вне времени явление. Как кожаная куртка: вечно в моде. Крупный план.