Иерусалим

Под свадебным дырявым платьем облаков потеет голый глобус током электрическим, но больше затхлых лужиц пота – в городах под мышками, точатся ручейки в ложбинках на груди. Исписанная блеском карта продолжает свой неспешный испарения процесс, границы – что не боле чем изыски топографий – уж затомлены с развитьем новых средств коммуникаций: география давно уж зыбится, плывет, в кильватере бурлит национализм – что ранен, но лишь стал грознее. Вот накачанные вирусы берут все большие разбеги пред барьером видов. Цветом буйнопомешанным цветут и пахнут таксономии новейших и все более рассортированных расстройств, пока в Берлине канцлер Меркель закругляет наконец торжественную часть на церемонии открытия вокзала Хауптбанхоф – самого большого на материке, – и тут в толпе гостей развязана резня: до двадцати жертв ранено, шесть – тяжело. Известно, что одна из первых жертв – ВИЧ-позитивна; это усложняет счет отложенных смертей. Растут незримо острова из вулканических пород. Здесь вставка, черно-белый эпизод.

Как злая клякса мела и угля, по карте улиц Фредди Аллен чертит на ходу. Покадровый поток из доппельгангеров помойной череды, покойный негодующий бродяга незамеченным ныряет сквозь кирпич, отбойники и баррикады, сквозь газообразное пятно машин летящих и квартиры инвалидов в первых этажах, – снаряд туманный, непреклонный в смертоносной траектории своей. И выселенные с его мерцающего тела стронутые привиденья блох разыскивают новое жилье – вампирские прыгучие бобы в пути к другим теням, не знавшим гигиены, что обильны в сих краях. Громокипяще, возмущенно он бушует, прет вперед, и даже в стежки тишине его сплошной вой мата и божбы о многих этажах – упорный рокот от сошедшего с путей товарняка, что грязно дребезжит по спящему району, волоча шарф дыма похоронный и плюясь искрой горючей оскорблений. С ритмом старого пыхтящего локомотива Фредди скопом проклинает всех – насильников, коллекторов и депутатов, кобелей: всех хищных щук и сук, кружащих рядом с тощим мякишем квартала. Антрацит, топящий его ярость, был добыт – он знает сам – из ярости к себе, к той мерзости, что как-то раз он чуть не совершил; и это тот же вес вины, что держит якорем в сей одноцветной призрачной трясине, держит недостойным налитого краскою раздолья Наверху. Он рвет и мечет в бранной буре, он топочет средь осевших муравейников жилых с названьем в честь святых по атрофированным улочкам – закрытым от движенья, чтобы помешать торговле телом. Драною цепочкой куколок бумажных из газет реитерируется Фредди в школьных классах, лунных холлах призрачной тиши и рвется из панельных стен, украшенных в мелках гротеском добродушным, далее несется он по Алому Колодцу лавою несметных мечущихся рук и искаженных гневом лиц.

Срезая через нижний угол дома «Серые монахи», Фредди кажется очередной натянутой во внутреннем дворе веревкой бельевой с чумазым грузом – хлопающим, мокрым, – и здесь наконец в своем бильярдном беге понимает смысл многозначительного взгляда, что его сподобил мастер-зодчий в том эфирном зале снукера: ведь это Фредди. Он и есть удар тот сложный, он – архангельская канонада, мчится по изгвазданному псинами сукну Нортгемптона на полной силе кия обстоятельств – только чтоб спасти какую-то девчонку? Стало быть, уж очень важен для игры ее бильярдный шар – что либо черный, либо розово-туманный, – но с чего ему, с чего любому мнить иначе? Ведь неправильно, неправедно ее списать по одному лишь ремеслу, раз ей не выпало блесть докторскою дочкой. Все когда-то блесть детьми, невинными во будущем своем. В очах чумазых эктоплазма налилась, рожденная из нежности и гнева, стоит оказаться попрошайке рядом с Нижней Банной; словно рябь в глазах усталых, пролетает футом выше над ухабистым асфальтом в тьме кромешной – как всегда, без видимой поддержки. Как нейтрино, сквозь него проносятся растянутые капли серебра – пролился дождь. Опять цветная пленка и монтаж.