Иерусалим

А с этой точки зрения черты природного ландшафта вытеснит абстракция: размотанные ленты рек становятся горящими каналами для байтов, что текут из шлюза в шлюз, не замечая гор, не ведая морей. Былая морось данных разрастается в тяжелое погодное явление. Штрих ватерлинии известного уже преодолен – и населенья в знаниях плывут, хватаясь за соломинки луддизма или догм в поверхностной борьбе на кромке Е-водоворота. Сверху площадь Маршала Пилсудского в Варшаве – как старинная табличка для проверки дальтонизма, только в ряби бледных точек, несмотря на дождь. Впервые новоиспеченный Папа Бенедикт Шестнадцатый – на публике в отчизне своего предтечи; громкоговоритель спорит с ливнем, и приводит он молитву Папы Иоанна Павла двадцати семи годов допрежь и просит, чтобы, снизойдя, Святой Дух изменил лик Польши: это увещанье числится полезней в разрушении Советского Союза, чем невидимые пермутации неумолимых уравнений мира. Вымирают виды, им на смену открывают новые со смехотворной скоростью героев мыльных опер. А в Ньюфаундленде вороны освоили вторичные орудия труда – для инструментов инструменты, – на боках Килиманджаро мириады молний сеют драгоценный танзанит – зарниц лиловый отзвук в кобальта стекле. Кочует по миру конфликт – маньяк бродячий, что сменяет имена и внешность, почерк лишь жестокий сохраняя. Множатся теории. Здесь склейка – интерьер и ночь.

Бессонницей пронзенный, медленно вращаясь в корке пота, Мик Уоррен – гуманоидный кебаб, которого в канавы бесконечной пятницы, пережевав, в ночь выплюнула дрема. Одоленный играми, подушку кувыркая в тщетном поиске той самой сказочной холодной стороны, теперь он к мыслям перешел о карточной колоде. До настольных игр с их нежным скрипом от раскрытия полей и интригующими фишками-цилиндрами в далеком детстве на Святом Андрее скрепой развлечений были карты. Словно по неведомой отмашке, мамой с папой и бабулей (также дядями и тетями невпроворот) решалось, что пора раскинуть карты. Белую скатерку после чая заменяли на другую – темно-розовую, славную любимицу детей, – а из серванта, с ритуального покоя, извлекалась мятая, почтенная семейная колода. Хруст коленей выслушав, тактильную Мик память пачки-талисмана вызывает – той коробочки вощеной, что четыре поколения затерли и что распадалась на глазах, как некогда традиционная «широкая семья»; когда уже не сгиб, а перфорация. Как и собрание картонных и видавших виды листиков внутри, когда-то на той хрупкой упаковке превалировал фиалок цвет на фоне сумрачной сирени: силуэт малютки-школьницы в викторианском сарафане катит деревянный обруч среди летних маковых цветов в лиловых и сгустившихся потемках. Но под туфлями игривого дитяти была картинка та же, только вверх ногами, потому немало лет казалось Мику, что у ножек инженю ее плескалось отраженье в луже, до тех пор, пока он наконец не осознал, что девочка внизу в другом бежала направленьи. Даже и в бордовом силуэте крошка мнилась душкой – вспоминая, Мик считает, что она вполне могла быть его первою любовью. Он по крайней мере помнит, как переживал за девочки сохранность. Что ж там делала она так поздно, что стремглав пришлось нестись домой под потускневшим небом, по заросшему лужку? Мик знает: если ждет беда ее и если в той высокой и пурпурной травушке подстерегают девочку с ее дрожащим, скачущим кружком, он бы тогда, в пять лет, желал прийти на помощь – и на том лежал предел его фантазиям амурным. Точно ниндзя, он, решив не нарушать заслуженный покой жены, опять ложится на спину – рубашкой вниз, как после свежей сдачи. Новый ракурс.