Иерусалим

Он навзничь лег – как в позе жертвы в «Клюдо», мелом обведенной, – вспомнив, что однажды Альма говорила, будто Вив Стэншолл из «Бонзо Дог Бэнд» перед публикой раскинулся на сцене и там с балками болтал: «Привет, Бог. Так я выгляжу, когда стою». Тут Мику в голову пришло, что думать, будто бы за нами наблюдают с некоей небесной высоты иль некоей приподнятой всеведущей позиции, – старо как творчество, старо как вся цивилизация; все те же харрихаузеновские греческие боги с судьбоносной шахматной доской, взирающие чрез лохмотья облаков. Как знать, вдруг современный скептицизм и вытекающий падеж божеств и обусловили явленье камер наблюденья, дабы чувство сохранить, что наши жизни привлекают неусыпное внимание незримых наблюдателей на месте вымерших богов, – и дабы утвердить ту мысль, что наши самовольные деянья одобряются какой-то строгой силой за экраном или неземной доской, что опустила взоры на игру. Кладет Мик руку в светлом пухе на чело, и в косяке ночных скользящих размышлений в неводе рассудка вдруг поблескивает быстротечная идея: весь мир мнится плоским, если видеть сверху, с точки зрения участников игры. И мимолетно задается он вопросом про людей: не кажутся ли те гипотетическим заоблачным гроссмейстерам двумерными, как иероглифы, у коих глубины и сущности не больше, чем у отраженных королей и дам, спрессованных на картах, – но та мысль перетекает в веер козырей на красной скатерти. Их игры в доме детства – упражненья в регулируемой скуке: вист, семерки, «вычерпай колодец», – но тогда они вполне могли его развлечь. Тому подобно, как он видел лица у любого радио, машины иль розетки, так в его глазах владела собственной харизмой каждая из карт – почти военные формации пятерок или неустойчивые штабели девяток. А тузы в своем величии абстрактном были четырьмя архангелами или же вообще квартетом сил фундаментальных, что пространство-время составляют, – впрочем, пики странно выделял затейливый готический узор. От наделения характером всех композиций вспоминаются изображения таро, что, по словам сестры, предшествуют не то основой служат карточной колоде, – стопка прототипов вкладышей от жвачки, что из года в год на Рождество Уорри тащит к Мику в гости, чтоб за ужином прочесть – точней, прикинуться, – что Кэти в жизни ждет; как будто у кого-то в мире есть такая зимняя традиция; Жрец, Висельник и прочая тревожная компашка. Как послушать это пугало, игра с названьем «вычерпай колодец» вышла из гаданья, а досуг в настольном жанре взял начало в тех магических квадратах хитрых, где во всех рядах-столбцах – одна и та же сумма; словно бы любое, даже самое невинное препровожденье времени – лишь выродившийся вид колдовства. Она нарочно приняла подобное карпатское мировоззрение, но если вдуматься, то игры, судя по проникшей в обиход терминологии, при зарождении действительно могли иметь какую-то метафизическую функцию. Веселье с плясками как «игрище» известно. Бизнес честных правил – это «честная игра». Войти в игру – то значит к делу приступить. Лесная дичь и даже проституция зовутся game – игра. Обыгрываем мысль, отыгрываем час, заигрываем вещь. Что наша жизнь? Игра же стоит свеч, настрой – игривый или игровой, играют свет и тень, «гейм овер», а у Эйнштейна Бог не играет в кости. Мик в последнем не уверен – он подозревает, будто сила высшая не только любит раз-другой рискнуть, встряхнуть и выкинуть случайный результат, но так при этом увлечется, что один из кубиков умчится под диван – потом верь на слово, что выпали шестерки. В адрес данностей религии и физики издав небрежный хмык, Мик ставку делает еще одну на сон – на левый бок бросает свои кости медленно, лицом к свернувшейся спине жены. Давай, давай, теперь мне повезет. Здесь склейка, резкий переход.