Иерусалим

Он механически наполовину достает, вбивает снова – миг закольцевался, только все же патина волшебная спадает – так неуловимо, словно смена пленки или переход от цифры на аналог. Вне трясущейся машины хлещет, хоть не помнит он, как раздождилось. Меланхолия находит, всякие мыслишки – впрочем, то наверняка от порошка эффект побочный. Мысли вроде «Ты отныне навсегда отрезан от людей» – не в смысле, что его поймают и закроют – этого не будет, нет, – а в смысле, что теперь не быть ему похожим на других. Мысли вроде «Ты отныне никогда не сможешь быть собой в присутствии других» – в том смысле, что он после этой ночи станет новым человеком в новом мире, и никто не должен знать, кто он на самом деле. Настоящий Дерек Джеймс Уорнер, 42,– он будет исключен из всякого здорового общения с коллегами, детьми, Ирен, он будет выходить в такие только ночи. Впредь ему конец, его былого нет – но он уже не может это прекратить. И то, что делает, и то, что хочет сделать, – рано или поздно это не могло не воплотиться, с самого момента, как узнал о сути секса в детстве. Деза захватило пенное, ревущее стеченье обстоятельств, он ничего не может – только сдаться и склониться перед неизбежным. К этому мгновению его вела вся жизнь, отсюда же она его потащит дальше – от этого мгновения, из памяти неизгладимого, а это значит, Дез в каком-то смысле навсегда здесь и пребудет – здесь, сейчас, – по крайней мере, в мыслях это будет длиться вечно. Точно муха в янтаре – с зажмуренными, как черта карандаша, очами; с носом сморщенным, как гаснущий фонарь китайский; с нижнею губой, как спущенный навес. Вставляет член, опять вставляет член, а краем глаза ловит красные с зеленым отблески доски приборной. Знает Дез: иллюзия бесстрастно наблюдавших в окружавшем мраке разноцветных глаз – химера химии в его мозгу; но не стряхнуть тревогу, будто третий лишний за рулем – незваный, нежеланный пассажир, которого забыл, что подобрал. Наркотики – не у него в крови; точнее, не буквально – фигурально. Дез к ним не привык – Дез не привык к тому, как расплывается вокруг все и внутри: то он как лев, то в страхе он дрожит, от чувства нестерпимого, как будто бы сейчас – а то уже – непоправимое случится. Клокотанье паники сдержав, он думает о деле – теле – на руках. Взгляд опустив, он смотрит на себя – на кортик волосатый, скользкую пронзавший рану, на большие пальцы, что раскрыли смуглые податливые ягодицы. К кромке стиснутого сфинктера говна прилипла крошка, будто бы оно не подтиралось – грязное, поганое животное. Его он ненавидит всей душой – уже за то одно, как на углу торчало, поджидая Деза, в той виниловой куртяшке, с виноватым видом; за участие, за участь – и за то, что так позволило дойти до самого конца. От ненависти только тверже встал, и мысли только чище – он уже обдумал, как убьет ее за тем, когда затрахает, но вдруг чрез мокрое переднее стекло Дез замечает в ближнем гараже как будто бы пожар – из-под ворот сочится дым, а может… нет. Нет, это не пожар. Он удивленно щурится и хмурится, уняв толчков конвульсии, пытаясь разобраться, что же происходит. Там из кирпичей, гофрированного металла гаража как будто вытекает серый пар – но что за пар столь вязкий и густой? – подобно выдоху, подобно воплощенью сырости, тоски, в таких районах стены пропитавших. Языками и клубами в нефтяных потемках томный дым сползается в одном лишь месте, кружится лениво в дюйме над асфальтом, видом походя на поземку мусора, что Дез порою видел на парковках, – сорные циклоны. «Что за хрень?» Он сбился с ритма, и член выпал и обмяк – из паза выскользнул, забытый, – Дез только смотрит через мокрое стекло на фронт той злобной непогоды, как тот наступает, проступает, неестественно локализованно причем. Плоящаяся зыбь стихийно принимает сонм непонятных форм, отбеленных «Персилом»; облакам подобно – словно в детстве, только неопрятно, торопливо, без пространства для фантазий, толкований. Вырос целый конус этой мары-замарашки, только у верхушки – «Бля! Что это за хуйня еще такая?» – только у верхушки вьются щупальца и нити как из пепла, – словно желчь в толчке, – нечаянно сгустившись в виде перекошенной гримасы старика. Вдруг сразу много лиц – одни и те же, все кричат без звука, а глаз больше во стократ – как бусы из озлобленных медуз. В избытке тлеющих голов губами шлепал рой беззубых ртов; порхает, трепеща, косяк немытых рук, как заводские стайки бабочек гигантских. Замечает Дез, что начал он невольно хныкать, и чувствует при том, как воздухом ночным на щеки в их румянце вечном веет вдруг приливом зябких брызг. Что… блядь, оно открыло дверь, оно слиняло. Так сперва боялось, делало исправно все, что скажут, – он и не подумал запереться. Блять. Вот блять! Оно ползет на брюхе, как тюлень на берегу, лицом ныряет из машины в черноту асфальта – и, хоть кинулся за тощею лодыжкой, лишь туфля Золушки осталася в руках.

– А ну вернись! А ну вернись, пизда!