Иерусалим

Как только кончит он – так кончится она: вот так оцепенело Марла видит расписание свое. От пенетрации дерет щель и глаза, но как-то далеко – лишь стук соседского ремонта, что уже забыт, неслышный в монотонности глухой. Сухой горох по крыше барабанит, и она абстрактно замечает: дождь пошел за окнами авто. Что редко и по меркам каждодневной и безличной клиентуры – в бешеном насильи этом от нее не нужно вовлеченья: наказанье явно предназначено другому – частный ритуал, закрытый для нее. Свисая на израненном лице, качаются туда-сюда косички – занавес финальный вздрагивает при вступлении ударных сзади. Ситуация проникнута ужасным принужденьем, словно ни она, ни гад розовощекий не по доброй воле здесь – трясутся, бьются в жутком кукольном спектакле просто потому что. И нет выбора, лишь просидеть спектакль серый до самого до горького конца – как зритель поневоле чужого и немого монолога, самовыражения в искусстве надругательств. Отстраненная статистка, Марла вся в прострации и в стороне от постановки. Ей почти знакома коленопреклоненная актриса во второстепенной роли: щеки впалые в потекшей туши, грустная мордашка, блеск глаз, застывших в темноте салона «Форда», налитых глухим смиреньем с жалким сим исходом, сим бесславным и бесцельным завершеньем, – но кто ж тогда за всем следит, откуда? То не Марла, ясно. Кто-то с именем другим и с чистой головой, без приступов тревоги и нужды, – тот, кто взирает на уже прошедшее лишь с тусклым сожаленьем, будто вспоминая. Эта ночь без всякого подобия – неужто вся она, неужто все гигантские последние мгновенья, что больше, абсолютней, чем казались издали, уже происходили – или же в каком-то смысле происходят вечно? Кожа, что под липкими ладонями, аляповатая и чувственная мякоть красок от доски приборной, выделяющие сценарий, каждый яркий элемент, такой знакомый жутко, жутко резонирующий, как мисс Хэвишем в огне и как большой индеец-пациент, окно дурдома высадивший раковиной, – словно все те образы литературы и кино, которые горят витражными цветами вне обыденного времени. С покорностью животной приближается она к печальному концу в собачьем стиле: на больных коленях, обожженных кожаной обивкой, к пропасти ползет и к самой кромке смерти. Впереди не ждет туннель – один лишь обостренный фокус восприятия, – не ждет и белый свет, – один припадочный движенья сенсор на каком-то гараже. Перед глазами жизнь не промелькнет – и все ж она увлечена пустячными деталями своей прошедшей драмы: альбомом про Диану и библиотекой мрачной атрибутики на тему Потрошителя. Фиксация былая на сих темах, именно на них и никаких других, теперь непостижима и знаменьем ей кажется от подсознания, а не случайным хобби: ныне предстоит ей влиться в жалкие ряды девиц в чепцах и петтикотах – в сущности своей, всё одного мужчины жертв, из века в век один лишь Джек, – и более того, затянутая, страшная погибель ждет ее в чужой машине, сзади. Сей злой двор с мигающей подсветкой все ж не Пон-де-л’Альма, не мост душ, хотя в сем обступившем кирпиче и бессистемных папарацци-вспышках света разница невелика. Места другие сводятся к сему, как вся история сужается до сих немногих, драгоценных и мучительных минут. Любой сюжет – хоть биография, горячая романтика иль первобытное предание глубокой старины, – все суть она и это; что вокруг нее. Отлично зная, что любой и каждый вдох отсчитывает время до финала, все же благодарно Марла втягивает спертый дух прокисших шока и сношений, упиваясь столь недолговечной радостью дыханья. Увлажнившись, наотрез ее глаза дают отказ хоть раз моргнуть и пропустить фотон единый – сей парад последний света, зрелищ, – вперившись в дверную ручку в паре дюймов от больного носа, в отторжении от мира позабыв, на что они глядят. Здесь новая ТЗ.