Иерусалим

Теперь не в силах выкинуть из мыслей отчего-то памятные образы с таро его сестры, Мик видит, что они вразброс рассыпаны по церебральному ковру, пока в раздумьях от него по-прежнему бежит любая передышка. Осмотрительно на спину обращаясь, он закинул ногу левую на правое колено, запоздало признавая в позе имитацию таинственного Висельника – символ некомфортных откровений, если не подводит Мика память. Ни в малейшей степени не видит смысла он что в Висельнике, что в другой двадцатке с лишком карт: ни в Похоти, ни в Жрице и ни в Колеснице – ни в одной; никак ему не изобресть игру достаточных масштаба или сложности, чтоб применить их все, и потому их выпускает из вниманья. Но другие же картинки на картонках, пусть и странные, все ж кажутся вполне обычными ему – в них ясно связь видна с колодою знакомой. Есть четыре масти по десятку номерных листков, где масти чем-то схожи с существующим квартетом, только носят имена иные: бубны стали дисками, мечами – пики, черви обратились в кубки, крести – в жезлы; а сестра твердит упрямо даже, что в таро все эти масти были раньше – так таро старо. Что до фигурных карт – и те почти кузены для знакомого и августейшего расклада: дамы неизменны – только рыцари и принцы заступают за валетов с королями, но к знакомой троице еще без лишних слов вторгается четвертая аристократка плоских же кровей – принцесса, не имеющая равных средь суровых и двуличных представителей традиционного монаршего семейства. Мику неизвестно, как последний персонаж стыкуется с игрой – к примеру, непонятно, выше она принца или нет. Как Висельник с его непостижимыми дружками, скажет Мик, она лишь раздражитель в без того уж раздражающем наборе. Что греха таить – у Мика от таро лишь голова болит. Когда у вас на каждой карте разная оккультная иконография, не выйдет даже быстро срезать в снап, а значит, взрослым людям вся концепция и к черту не сдалась. Вдруг из-за Альмы разозлившись, сам не зная почему, он совершает переход на правый бок без звучных инцидентов. Новый ракурс.

Его сестры заметная проблема, он решает, в том, что меряет она свои успехи по таким загадочным критериям, что даже неудобь сказуемый провал представить может как какой триумф, а из людей вокруг никто не понимает, что она несет, чтоб бросить вызов несуразным и при этом смелым заявленьям. Самые резонные протесты сносятся необоримым залпом артиллерии цитат, причем из тех источников, которые никто не видел и которые, вполне возможно, измышлялись на ходу. Любые прения – мошеннический матч, по руководству в духе этакой Мормонской книги, что доступна, очевидно, только Альме. Правила игры меняются как будто бы случайным образом – как спорить с Красной королевой из «Алисы в Зазеркалье» – или же в «Стране чудес», кто знает. Мик всегда их путал. И вообще, уж раз заговорили, Льюис Кэрролл раздражает даже больше Альмы в нескрываемом и дерзком авторском намереньи сбить с толку, завести в тупик. Зачем вставлять в две книги Красных Королев с одним и тем же норовом суровым, если это очевидно разные герои – где одна из шахмат родом, а ее сестра – из карт? А если все писалось для детей, к чему примешивать еще и шахматы, как если не из жажды интеллектуально задавить паршивцев и засранцев? Тактика сработала бы с Миком на ура, ведь он когда-то цепенел при их одном упоминаньи. Шахматы – вот что еще давно сидит в печенках. Ведь на деле-то заносчивые знатные фигуры, что не ступят шагу без специфик многосложных, в сущности своей не более чем шашки с ОКР: слоны не сходят с белых или черных клеток суеверно, кони норовят свернуть за угол-невидимку. И еще невротики-аристократы – очевидно дисфункциональные державные четы, они же центр внимания игры; все короли с запором заперты в своих передвиженьях, королевы же вольны идти, куда душа зовет, и делать что хотят, наперекор тому, что жернова интриг вращаются вокруг супругов властных. В классовом мировоззреньи Мика корни всех причин причудливых метаний шахматных фигур заключены в их скудоумии ввиду кровосмешенья, но признать он все ж готов: у фишек разномастных есть своя загадка и своя минималистская харизма. Чувствуется, что они несут глубокий смысл – не просто лошадь или конь, не только лишь фигура, по доске выделывающая пьяный вальс. Они, скорее, словно символы больших абстрактных сил, что бьются и пируют на доске высокой: поле их игры – какой-то дальний ультрафиолет в диапазоне знаний Мика. Короли и королевы, принцы и принцессы – пусть о картах речь, о шахматах, царях из плоти и крови, их важность кроется не в личности с делами – только в том огромном и бесформенном явлении, что все фигуры представляют для людей. Во всем, что значат. Всем, что говорят.