Иерусалим

Ему не страшно, нет, его так просто не возьмешь – но он же чувствует, что на него напали, будто бы здоровая дворовая овчарка – только некого увидеть, некого ударить. Хуже, чем овчарка. Слышал Дез, что дернешь их за лапы задние – и враз готово дело, но сейчас он будто месит скисшую сметану, эта дрянь везде – в штанах, в ноздрях и в жопе. Сколько же еще терпеть. Не понимает он, его накрыло с мета жестко – или он сошел с ума, иль это нападение пришельцев, или что. Кромсая редкую подсветку, сыплют бритвенными лезвиями дождевые капли. Внутри него захныкал незнакомый и плаксивый голосок, идущий больше женщине и жалкому ребенку, умоляет убираться, сесть в машину, просто смыться. Кожа на мошонке ежится – о боже, он же до сих пор с ширинкой нараспашку; перед ним почти что видно сальную лавину шляп и дюжину отверстий-пылесосов, окаймленных гнильными зубами. В прерывистых потемках – нескончаемые и непостижимые картины, прожглась, шипя, в сетчатку нить накала – кляксами цветными, что переливаются у края, где у их сияния – текстура, словно бы опарыши кишат. Здесь все пошло не так. На ощупь он захлопнул за спиною дверь, пытаясь отыскать передней дверцы ручку, а свободною ладонью – хлопнуть стаю страшных и летающих голов. Они порхают, так ужасно несуразные, чудовищным мясным колибри подражая, машут костлявыми крылами из висков и щелкают истлевшей пастью, все беззвучно хохоча. Его панические пальцы наконец находят, что искали, – ледяную металлическую кнопку, – он, изображая грозный рык, бросается за руль, захлопывая дверцу за собой. К закрытому окну нахлынули помои, на стекле оставив пену серого осадка в виде жидкого лица. Ключ в зажиганьи провернув, зачем-то Дез прилежно смотрит на часы доски приборной, там заметив, что сейчас почти без двадцати одиннадцать. За забрызганным стеклом пытается проникнуть внутрь неизъяснимая мерзота – и нельзя ее осмыслить. Новая ТЗ и снова монохром.

В газетном черно-белом цвете и в конвульсиях заики-света вкруг автомобиля смрадным ураганом нищий разошелся – конченый во всех значеньях слова. Стенки тачки для него не более чем хлипкая салфетка лет каких-то трех иль четырех: бродячий пар легко бы мог проникнуть и напор продолжить – впрочем, цель его не наказанье, только устрашение, к чему бы ни звала еще душа. Спугнуть заплывшего скота и дале присмотреть, что дама спасена, – вот этого не стоит упускать из замогильных мыслей. И неважно, что заслуживает тот, кто может сотворить подобное злодейство: то решенье следует вверять в другие, опытные руки, – но какую только гибель он не звал на голову поганому животному, порочному подобию мужчины – и тому, кем чуть не стал когда-то сам. Его будь воля, он сыграл бы здесь и в Гамлета, и в Банко, учинил бы полный «Тэм О’Шэнтер», вмиг созвав брательников к себе, что навещают паб «Веселые курильщики»: лохмотный и локомотивный дым безжалостных, жестоких мертвецов, бегущий за ублюдком проблядущим что во сне, что наяву, – и это лишь начало. Ведь геенны нет – Деструктор не считая, – Ада нет, где по заслугам воздают: всем сёстрам по серьгам, мужланам – по шеям; но мщенья дух уверен: на основе смерти в Боро ад устроить можно, да такой, что побледнеет Данте и зажмурится незрячий Мильтон.

Влача наброски мелом и углем в посыпавшейся веренице домино, он кружит вдоль авто, прочистившего глотку; следует за ним в перемежаемой просветом мокрой ночи леденящий душу доплеровский вой и реет похоронным стягом за спиной парящее пальто. Смешенье праха с воздаянием, а в решете из габардина, что внутри карманов, у него звенит совсем не мелочью обида возмущенного района: едко изольется наболевшая досада конскою струей мочи на нарушителя покоя – злым потопом смоет с этих раненых проулков, чтоб и он, и прочие петрушки-потрошители запомнили, что Боро надо обходить за километр. Здесь новая ТЗ и яркие цвета.