Иерусалим

На серовато-синих радужках смыкаются затвором в длинной экспозиции моргающие веки – этим в них налет сыпучий незаметно был сметен по уголкам. Так ширятся перенасыщены зрачки, полночные чернила промокая. Кажется, все поведение людей – какая-то игра; верней, компендиум малопонятным образом переплетенных, сочлененных игр, запутанный какой-то комплекс целей сложности предустановленной, где шансы все на стороне у казино. Игра, он думает, – по своему определению система с произвольной совокупностью вмененных правил: иль соревнование, где много проигравших, но лишь один счастливчик, иль несостязательное дело, где наградой служит уж само участие одно. А если, очевидно, речь не о законах физики идет, то в мире правила любые так или иначе произвольны – выдуманы кем-то где-то как-то раз. Вот капитал и экономика – определенно игры, только в духе покера или рулетки – если вот судить по главным «Энрона», которые в вечерних новостях мелькнули перед тем, как Мик лег спать; работая с воздушными деньгами рынков будущего, те пытались безуспешно в жизнь их воплотить. Хотя игра с торговцами-плутами и всем проч. – не столько как рулетка или покер, сколько «Букару»: кто больше сможет здесь старательских лопат с мотыгами навесить на осла доверья рынка, что с пружиною на взводе, прежде чем взорвется неизбежно и все вздрогнут.

Любовь и размноженье, статус, дипломаты и маневры или казаки-разбойники закона с преступленьем – это все игра. И выставка его сестры наутро, что чуть-чуть страшится он, отчасти ждет; картины все, искусство все – особая игра с отсылками, обиняками, экивоками, намеками на то или иное – заумь с самомненьем. Складки простыни тиснят у Мика на спине речную дельту; в беспокойстве он додумывает, что цивилизация с историей своей – такие ж багатели, но с иллюзией, что в их прогрессе есть с чего-то логика с порядком шахматного матча – впрочем, тут, скорее, речь идет о шалом стуке блошек. Вот нелепость – словно все живые существа развили высшее сознанье ради лишь того, чтоб наперегонки изобретать вид крестиков и ноликов сложнее и коварней. И когда уже мы вырастем? Ведь даже если люди в бойнях бьются, как в Ираке иль Афганистане, это только лишь катастрофически разгульные «ковбои и индейцы». А в последний раз, когда Британии хватило дурости в афганские дела влезть и Британская с Российскою империей азартно мерились пиписьками за сотню лет до Первой мировой, все без стеснений называли стычку ту Великою игрой. Возможно, съеденные пешки, что в коробках с флагами вернулись на последний понарошку-тур по Вотон-Бассету [182],– их можно звать штрафными взятками игры, но только он не видит в ней величья никакого. Утомившись от мыслительного тенниса – качелей мнений, – Мик в который раз, как мафия, поставил на победу – что он ляжет в третьем раунде боев со сном. Закрыв глаза амбициозно, Мик к тактическому перекату приступил – бросок на правый бок. Отъезд в мороз и завыванье стратосфер.

Внизу с материка на материк, из кресла в кресло скачут блошки – все паразитические формы жизни, – подчиняясь музыке капризной, что нам климат задает. И авокадо в Лондоне тропическом цветут. На утонченных квантовых системах регистрируется мировой перкуссионный перестук частиц – раскидывает листья папоротник взрывов и распадов: если в твердом времени смотреть – великолепные спирали к гибели. Повсюду информация бурлит, кипенье скоро предвкушая. Президент Джордж Буш с премьер-министром Блэром говорят о братских узах, признают промашки, бывшие в подходе ко Второй войне в Заливе. Спор из-за Мегиддо просочился в каждую культуру; в Палестине вдруг машина лидера исламского джихада, воина Махмуда аль-Майзуба разлетается в смертельных траекториях визжащего металла и обломков смертоносных, расчленяя инсургента; мертв и брат его Нидал. Весны той титульные краски – черная и красная: багровые сердца средь лепестков из дыма цвета нефти – или синяки вокруг открытой раны. Плавный переход в машины интерьер.